Александр Васильевич припомнил: мать рассказывала, что вообще-то характер у бати был покладистый. Случится, разругаются в пух и прах мать с соседкой, теткой Евстольей, неделями друг дружке даже «здравствуй» не скажут. А отец идет на работу и, как ни в чем не бывало, возьмет да и крикнет через забор: «Здорово живешь, тетка Евстолья! Добро ли ночевала?».

Еще вспомнилось Александру Васильевичу: любил он в свои юные годы походить с ружьем по заречным озерам. Бывало, припозднится, темнота августовская разом навалится. Выскочит к реке, а на том берегу знакомая фигура маячит. Это отец, переживая, не случилось ли чего, пришел его встречать…

Но тут же и другая картинка всплыла в памяти. Жил тогда отец, вдовый уже, старый и больной, в доме младшего сына. Сидит как-то на своей кровати и в пух и прах разносит сноху. Александр тогда, в ответ на нелепые упреки, что-то возразил ему, и отец со злобой, сдобренной матами, закричал:

– И тебя опоили! Какой сулемы тебе дали? Скажи, скажи! И не приезжай на х… больше (никогда не матерился отец раньше, а тут…). Не хочу видеть такого зверя! И на похороны не приезжай! Добрые люди похоронят!..

Эти два воспоминания вовсе не предназначались для бабушки Катерины. Веснин потушил их в памяти, налил в стакан больше обычного и медленно вытянул водку, будто горьким хотел заглушить горькое.

– Эх, бабушка! Глянула бы ты на своего восьмидесятилетнего сына – и у тебя сердце бы кровью запеклось! Смотри: страдающий от разных болезней, едва способный передвигаться, все-таки приехал он сюда, на твою могилу! Приехал, чтобы с тобой и с отцом попрощаться…

Он посидел еще некоторое время, постепенно гася в себе воспоминания о дорогом ему человеке. Сидел, всматриваясь в голубое небо над дальней речкой, в зеленый, с редкими еще, бледно-желтыми пятнами, лес. Потом продолжил свой монолог.

– Вот и второй твой сын, Павел, пока жив был, часто к тебе на кладбище приезжал. И оградку, и памятник вам с дедом они с Алексеем установили. А жил дядя Паша легко: ни больших забот, ни переживаний, ни серьезных болезней. Физа, его жена, в первые же дни семейной жизни заявила: «Давай поживем для себя!» И двое деревенских людей, оба из многодетных семей, оказавшись в послевоенном Ленинграде, стали «жить для себя». Когда хватились, было уже поздно: ребенка Физа родить не смогла. Зато в коммунальной их квартире приемышем поселился кастрированный кот. Его большой портрет в красивой рамке под стеклом висел над кроватью супругов.

К тому времени Павел стал первоклассным водителем. Сначала работал в таксопарке, потом крутил баранку персональных машин крупных городских чиновников. Возил и адмирала, начальника Нахимовского училища, и главного архитектора города. Получил среднее образование в школе рабочей молодежи. Упорства хватило даже на то, чтобы поступить на вечернее отделение юридического факультета университета. Правда, по обретенной специальности ни дня не работал: поздно уже было менять профессию. Да и так до поры до времени всё складывалось более-менее благополучно – жили они с Физой не сказать что кучеряво, но двоим на скромное существование хватало.

Но потом начались серьезные проблемы со здоровьем Физы, потребовались дорогие лекарства. Да и на всё прочее цены тянулись только вверх. Квартиру в новом кирпичном доме супругам пришлось продать, купили другую – в старом панельном доме, меньших размеров. Однако разница от продажи-покупки позволила сносно протянуть до конца девяностых. А потом Физа умерла и Павел оказался совершенно один в огромном городе, со скромной пенсией. Жить становилось не только финансово трудно, но и опасно: одинокие старики в те времена слишком часто неожиданно умирали…