всё выращивал репу какую-то,
рожь, овёс,
ужинаем сидим, а он всё тыкает пальцем:
сколько у него курей приросло,
сколько свинов.
ночью, ты не поверишь, проснулась, будто корова
мычит,
так этот стоит в труселях,
в экранчик светящейся
лыбу давит.
два часа ночи.
нормальный вообще человек?
сельский кооператив, говорит,
хочу создавать
наподобие «лавкалавка».
«зверобой продырявленный…»
зверобой продырявленный,
сухой экстракт
из корневищ валерианы,
на рассвете привеченной,
листья мелиссы лекарственной,
боярышник однопестичный
и колючий,
не гнущийся на ветру
стебель
пассифлоры инкарнатной,
которую после заката
зовут страстоцветом,
соплодий хмеля,
и ты,
чорная бузина,
и ты, камедь ксантановая,
и ты, магния стеарат,
и жолтый оксид железа
в таблетки овальной формы восстаньте!
двояковыпуклые!
покрытые оболочкой
бледно-зеленого цвета!
с разделяющей риской!
слышите!
обязательно!
с разделяющий риской чтобы!
через эстакаду
Шёл через Рижскую эстакаду.
Нёс на щеке помаду.
Словно награду
нёс.
Точно волшебный знак.
Молодой весёлый казах.
Электричка внизу свистела.
Тучи мялись.
А у него сердце пело,
глаза смеялись:
видимо, вспоминали
подробности как любили.
А рядом в пробке стонали
стояли автомобили.
Молодой казах налегке,
с помадою на щеке,
по эстакаде шёл мимо
в клубах осеннего дыма
куда-то в сторону Мира
Проспекта.
И казалось, что лето.
«из далека долго…»
из далека долго
течёт река Лихоборка.
течёт река Лихоборка,
ей скоро конец и край.
среди домов блочных.
среди девиц сочных.
среди парней точных.
прямо в рай.
букет
семенил по льду,
нёс в руке пакет.
во пакете том спрятан был букет:
слой газет, плюс кулёк целлофановый:
для Наташки нёс для Романовой.
тут осталось то – лишь подать рукой,
только тропка та, что по-над рекой,
да спуститься вниз с косогора,
в общем, скоро.
о чём он мечтал, ей сказать хотел,
что на спуске том он не доглядел,
нам доподлинно неизвестно.
всем потом показывали то место,
где, в руке зажав намертво кулёк,
полужив летел бледный паренёк
в мутных вод свинец,
только ахнули все: «Пиздец».
– Загребай!
– Веревку скорей неси!
а он шепчет: «Господи, упаси!
Для Наташи букет спаси!», —
с головою уже в волне,
лишь букет не.
ладно уж, не томитесь в печали.
вытащили, чего уж там,
откачали.
в заветный дом отнесли.
и даже букет спасли.
музыка
в тишине подмосковных дач
играет гриша-трубач,
вторит ему, искрист,
николай, гармонист.
душой бьётся.
хорошо им живётся
с песней в сердце.
в окне рядом
Сергей Петрович и заусенцы:
молодая жена, домработница, маладенцы,
овердрафт на пять,
плюс наличный кредит на три миллиона,
а на улице вона
тебе как поют…
во, дают!
и Сергею Петровичу хочется
не ехать-ползти в пробке, корчиться,
а прически растрёпанной, ювенильного
ветра, ограбления ювелирного
ради юбки, сбившейся набок!
и совсем не хочется бабок.
и джип у ворот огорчается.
и музыка не кончается.
«иногда накрывает юности теплота…»
иногда накрывает юности теплота,
когда худ был и беден,
но, в тоже время, когда
рассветало – бывал на пике:
те террасы скрипучие, с окнами в облепихе,
уже шумели шмели́,
занавески-плясуньи, которые шевелил
ветерок штиль – приятен,
друг шелковичных пятен.
ветер, ветер,
друг южный повесы глаз,
помогал нам увидеть то, что скрывает газ
от пузырей земли.
эти простыни вытерлись, отцвели,
но память хранит тот запах.
и теперь во внезапных
прорывах теплыни,
когда поднимает тюль,
когда словно июль
в апреле:
вспоминаю вас, шме́ли,
и эти глаза как блюдца.
и ягоды в окна бьются.
«этой ночью сирень шумела…»
этой ночью сирень шумела,
ходила сирень волной,
и забор-шатун выплясывал об одной
покосившейся банке.
словно в шапке-кубанке
загулявший казак.
в полотняных садах
запах кружил скандала,
и в чём мать родила