хочется одёрнуть себя: да что ж ты выбалтываешь-то всё? Она просто выставит тебя сейчас. И

чаёв её с молоком из фиолетовой чашки ты уж никогда больше не увидишь. Или просто выслушает

с показным сочувствием и промолчит. Но своё мнение составит. Но это её мнение – не дай Бог

никому.

Однако, тут выходит что-то другое. Все его истории Элина почему-то не слушает, а просто

впитывает своими ёмкими карими глазами. А если на минуту замолчишь, то даже осторожно, уже

без прежней усмешки подбадривает нарочито-невинными вопросами. Впрочем, теперь и само её

молчание похоже на просьбу не останавливаться. И как это понимать? Да так, что Элину его

похождения волнуют! Это ясно, как день. Никаким презрением, которое он пытается в ней создать,

нагнетая максимальное количество грязи, чтобы получить потом достойное осуждение, тут,

кажется, и не пахнет. Так что же он делает тогда? Всё-таки кается или постепенно, сам не желая

того, превращается в какого-то странного соблазнителя? Во всяком случае, никакого

самобичевания на глазах осуждающей толпы тут не получается. Ничего, кроме смущения и некой

мягкой гипнотической податливости на каждое его слово, он в своей чистейшей слушательнице не

64

видит. А может быть, ей и самой есть, что рассказать о себе?

Что ж, проверим. Пусть этому поможет пауза – великий психологический приём. Как будто всё

уже рассказав, Роман отворачивается и смотрит в окно на светящиеся разноцветные квадратики

противоположного дома. Сейчас, уже хотя бы для того, чтобы как-то смягчить его, теперь уже явно

мнимое самобичевание, слушательница должна ответить чем-то подобным. Логика беседы именно

такова.

Элина некоторое время выжидающе смотрит на гостя. Потом встаёт и подтягивает кран, из

которого, как она теперь замечает, нудными каплями сыплется вода.

Жаль Серёгу, жаль. Он счастлив и горд своим редким целомудренным браком, он надышаться

не может на жену. А тут всё иначе. Не может чистота совмещаться с таким порочным блеском глаз,

с дрожанием пальцев, закручивающих кран.

– Ну, ничего, ничего, – говорит Элина, садясь за стол напротив, – я в детстве тоже в кого только

ни влюблялась…

– В детстве? Влюблялась? – иронично хмыкнув, отвечает Роман, словно легонько отвергая её

явно неравноценный ответ.

– Да, конечно, – соглашается она, – у тебя совсем другое…

– А мужчины у тебя были? – вдруг совершенно неожиданно, но совсем спокойно и по-свойски,

как Бог или совесть, спрашивает Роман, понимая, что сейчас она всё ещё находится в настроении,

созданном его историями.

– Ну что ты… только Сережа, – растерянно бормочет она и, столкнувшись с его насмешливым,

отчего-то всезнающим взглядом, вдруг виновато роняет, – хотя…

А вот теперь лучше снова отвернуться. В одном окне противоположного дома, в глубине

комнаты женщина, сидя на диване, кормит грудью ребёнка, в другом – семейство ужинает за

самоваром: надо же, городская, вроде бы, квартира, четвёртый этаж и – деревенский самовар!

Чего не бывает на свете!

Элине сейчас помешает даже взгляд. Ну, что может значить какое-нибудь единственное слово,

особенно вот такое простое, как «хотя», которое мы произносим без конца? Да ничего. Элина же

этим, повисшим в воздухе «хотя», влипла так, что теперь ей потребуется очень много прочих слов

для того, чтобы как-то выплыть на внезапно потерянный берег. Но полностью выплыть уже не

получится. И, в общем, на целомудренном семейном счастье Серёги можно поставить крест. Что

верно то верно: психология – вещь великая, как утверждает этот Костик – идиот.

– Теперь это, наверное, уже не считается, – как-то отстранённо и монотонно произносит Элина,