выпендрёжа. Гордиться здесь нечем. Может быть, покаяться перед ним в чём-то, что ли… И даже

не перед ним, а перед той чистой жизнью, которая была прежде. Не в церковь же, в конце концов,

63

идти… «И когда же поговорить? Завтра? А почему завтра? Не завтра, а сегодня, прямо сейчас!

Всё, вставай, пошагали…»

* * *

Серёги не оказывается дома: вчера утром он уехал в Пылёвку. Роман озадаченно, в уже

расстегнутой при подъёме по лестнице тонюсенькой, холодной куртке стоит у двери перед Элиной.

Она, видя его замешательство, привычно приглашает пройти и так же привычно ставит чайник на

плиту.

– Что, снова проблемы с родичами? – спрашивает Роман, приглаживая волосы по пути на

кухню.

– Да всё то же: спиваются, – грустно сообщает Элина. – Теперь уж и вещи продают. Серёжку

просто измучили. У тебя к нему какое-то дело или просто так?

– Да-а, есть один разговорчик… – отвечает Роман, кладя на тёплую батарею сразу обе ладони.

– Но это наши дела.

– Ваши дела? Ну-ка, ну-ка, – спрашивает Элина, – что ещё за секреты от меня?

– Ты не так поняла. Это касается меня одного, – оправдываясь, бормочет Роман.

– Ну, как знаешь, – уже с налётом обиды и чуть отстранённо говорит она.

– Серёга здесь ни при чём, – вынужденно добавляет Роман. – Это касается моей, так сказать,

беспутной жизни.

– Беспутной? – с удивлением спрашивает Элина. – И чём же она беспутная?

Конечно, этот вопрос ей не следовало задавать. Тут она откровенно нарушает границу рамок

общения, естественно установившуюся между ними в присутствии Серёги. Просто скучно ей

сейчас, дома одна – чего бы и не поболтать? Она полощет заварник шумной струёй воды из крана

и не смотрит на гостя. А у Романа на уме целая исповедь, приготовленная дорогой: есть даже

некоторые оправдательные доводы и фразы. Только всё это совсем не для женских ушей… А вот

другой темы, кроме этой наболевшей, просто нет. Роман смотрит в окно; надо пить чай да уходить.

– Какой хороший снежок выпал, – говорит он первое пришедшее на ум, – от него даже сумерки

светлые.

Элина заливает кипятком ароматный чай и, ожидая, когда он настоится, думает о чём-то, глядя

на ослепительно-белый фарфоровый чайничек. А хорошо сидеть у тёплой батареи в то время,

когда весь город за окном купается в белоснежной, чуть притушённой сумерками чистоте и в

бодром морозце. Неловко только от натянутого молчания Элины, словно не принимающей его

увёртки.

– Видишь ли, в чём тут дело, – как-то почти самопроизвольно произносит Роман, решив

объяснить проблему хотя бы как-то приблизительно, – тебе, как женщине, наверное, не понять… Я

ведь просто захлебываюсь во всём этом… Да если бы они были ещё более или менее, а тут. .

– Что «тут»?

– Да несколько дней назад попал к одной такой, что до сих пор тошнит. .

– Даже так? – ещё более удивлённо, со специальной усмешкой, замечает Элина.

Зря она, конечно, подначивает, но сегодня и впрямь хочется лишь одного – взять и вывалить

кому-то всё, что есть, если уж это заготовлено. Так что, чуть помявшись ещё, походив вокруг да

около, Роман всё-таки начинает рассказывать. Сначала – о последней Зойке с её тараканником,

затем – о других наиболее впечатляющих по душевной грязи приключениях. Ну, а потом: дальше-

больше. Никогда ещё ни перед кем, тем более перед женщиной, Роман не исповедовался и даже

не знает толком, в каком свете подавать своё откровение. Некоторые приключения невольно

волнуют его самого, но перед Элиной он раскрашивает их в самый непривлекательный цвет. А ведь

в исповеди Элине даже что-то есть. Перед Серёгой не вышло бы истязать себя вот так – на полную

катушку. Этот-то суд будет куда взыскательней и строже. Где-то на втором плане сознания, правда,