заразительно. Она не так красива, как Света с её писаными чертами лица и персиковым цветом

кожи. В Тоне вообще какое-то несоответствие: при полных губах – небольшие глаза и маленький

носик. Её лицо привлекательно уже на какой-то последней грани: хотя бы чуть-чуть измени какую-

то одну его чёрточку, и вся привлекательность уйдёт в минус. Но, кажется, в этой-то рискованности

и есть главная изюминка её облика. Роман отмечает в ней и нечто новое, чего не помнил раньше –

это забавные ямочки на щёчках, которые ему почему-то хочется назвать цыганскими. Хотя почему

именно цыганскими и сам не поймёт – при чём тут цыгане? А ещё Тоню-Кармен красит счастье,

просто плещущее из неё и будто вывернутое в лёгкое подтрунивание над тяжеловатым,

медлительным Борей. Тот спокойно, с массивной ленивостью сносит её шпильки, делая вид, что

больше увлечен транзисторным приёмничком с длинным блестящим штырём антенны, который он

гоняет по всем свистяще-улюлюкающим волнам и диапазонам.

– Стоп, стоп, тормози! – останавливает его Кармен в одном месте. – Крути обратно колесо!

Боря беспрекословно выполняет команду своего командира, отрабатывая назад. А там песня:

Вот кто-то с горочки спустился,

Наверно, милый мой идёт.

На нём защитна гимнастерка,

Она с ума меня сведёт…

Певица поёт широко и с чувством:

– Какая песня! – восхищённо шепчет Кармен. – Тихо! Всем тихо! Как красиво… По-человечески

красиво. Особенно это: «наверно, милый мой идёт». Как я всё это представляю. Как я люблю такие

песни…

Эти слова «наверно, милый мой идет» она произносит с такой затаённостью, будто вынимает их

из собственной души, а потом так же мягко и бережно укладывает назад. Боря, снисходительно

хмыкнув и понимая, что это, на миг открытое чувство, принадлежит ему, обнимает Кармен за

плечи, и она, ещё мгновенье назад дерзкая, насмешливая и чуть высокомерная, словно осекшись,

доверчиво приникает головой. Света смущённо отворачивается от такой сцены. А Роману снова

невольно вспоминается Люба. Вероятно, с ней-то ему было бы так же хорошо и даже ещё лучше,

чем Боре с Тоней. Тоня куда ближе к Любе, чем Светлана, и поэтому Боре остаётся только

позавидовать.

– А тебе, Света, как эта песня? – спрашивает Роман, пользуясь случаем, чтобы хоть как-то

разговорить её.

– Эту песню я тоже люблю, – по школьному отвечает она. – Эту песню все любят.

Роман ждёт, что она добавит что-нибудь ещё, но это уже всё.

По тому же сценарию почти без слов проходит ещё несколько вечеров. Роман уже и сам не

понимает, зачем ему эти прогулки при луне и без луны. Или ему время некуда девать? В этот вечер

он, едва не вспотев от волнения и страхов, решается положить руку на плечо своей суженой, как

воодушевлённо считает его мама. Света застывает, а потом, как обычно окаменело, отодвигается

по скамейке.

– Зря ты так резко дёргаешься, – уязвлённо и уже с раздражением замечает Роман, – лавочка-

то занозистая. Занозок насадишь. Каким пинцетом их потом выщипывать?

Он с усмешкой смотрит на Свету, понимая, что все её писаные черты становятся от её

холодности и нудной затянутости сценария сближения не притягательней, а всё безразличней и

безразличней. Да не нужна ему драгоценная целомудренность этой Пугливой Птицы, пусть она

оставит её при себе. Ему бы хоть какой-то краешек чувства, испытанного тогда в вагоне. Взять бы

Свету за плечи и заглянуть в глаза, как сделал это Витька с Любой. Вот тогда-то, может быть, и

прошило бы их души сквозной пронзающей молнией. Только и всего. Ему и нужно-то лишь чуть-

чуть ласки и внимания. Да он и сам оставит её как можно дольше нетронутой и заветной, если в