Пустяковая рана в условиях лесного быта в сырой землянке обернулась через несколько дней загниванием, горячкой, бредом и потерей сознания. В один из моментов прояснения, когда Пётр с закрытыми глазами лежал пластом на палатях, устланных еловыми ветками и

высохшим сеном, укрытый холодным рваным одеялом, услышал обрывки разговора вислоусого и заросшего широкой бородой атамана с ординарцем:

Ты бы, отвёз бедолагу на хутор к Вилме. Заметил я, что она его отличила и глаз положила… Может примет его, а нам он сейчас без надобности. Ещё занесёт какую- нибудь болезнь-лихоманку и все лежать будем. А если хуторянка его не примет, то сам знаешь что сделать. Схорони, и чтоб никто не знал, а винтовку его почисть и оставь. Всё ясно!

Ординарец кивнул головой:

– Что тут не понять, исполню всё как следует. А Вилме что передать?

– Пусть жратвы побольше запасает, да к нам дороги не забывает. Передай, что мы её не оставим и если что – то всегда достанем.

Тело Петра, укрытое старым с прорехами тулупом несколько часов тряслось на телеге по лесным тропам и склонам до хутора затерявшегося в лесной чаще, где был расчищен и выжжен участок для огорода и клин для пашни.

Два десятка ульев стояло ещё в полисаде и не были убраны в омшанник. Две коровы и телок с дюжиной овец паслись на опушке. Двор был широкий, а дом крепкий,

пятистенный, с обширными сенями и навесом над широким и высоким крыльцом. О чём говорили ординарец с хозяйкой хутора Пётр не слышал. Всю дорогу до хутора возница был молчалив, а Пётр бесчувственным. Очнулся в тёплой постели застеленной тёмной простынью, под ватным одеялом. Дом был хорошо протоплен и, проникающее под одеяло тепло

добавляло жару воспалённому телу и гнало из него липкий пот. Стекая со лба, тёплый ручеёк торил дорожку по небритым щекам и застревал в бороде. Хозяйка, плотная телом и разрумяненная, хлопотала у печи исторгавшей запахи мяса и варёного в чугуне картофеля. На

приглушённое покашливание Петра и скрип кровати

повернула голову и, отметив пристальным взглядом, что больной постоялец очнулся, подошла к нему и,

склонившись, заглянула в глаза. Белые распущеннее,

роскошные волосы хозяйки легли на плечи и грудь Петра, а

губы коснулись лба.

– Да ты, красавец, видать, пришёл в себя и дышишь ровно, а я уж грешным делом думала, что богу душу отдашь, а мне

только хлопот доставишь.

Провела мягкой, тёплой ладонью по мокрому лбу.

Принесла холодное мокрое полотенце, утёрла им лицо и положила на лоб.

– Что скажешь, молодец? … Хорошо ли тебе?

– Спасибо, хозяйка, – прохрипел Пётр.

– Ну, вот и голос подал -значит жить хочешь. Над чугунком горячим картофельным духом подышишь и молочка с мёдом примешь, глядишь и на ноги встанешь. В берлоге лесной простуду нашёл, а шерстью медвежьей не оброс. Я тебя отогрею, только мне не противься. Я травами лечить обучена и болезни твои изгоню, а ты пока не двигайся и силы береги. Тебе не только тело, но и душу лечит надобно. Как окрепнешь в баньке из тебя злой дух выгоню.

Вечером, укладываясь спать, Вилма прилегла рядом на широкой кровати, на тёплую перину что постелила, в ночной рубашке. Положила свою руку на грудь Петра. Всю ночь периодически щупала его лоб, теребила курчавые

спутанные волосы и гладила грудь и живот. Временами тяжело вздыхала, думая о чём-то своём – тайном.

На следующий день хозяйка жарко истопила баню и осторожно подсадила обнажённого Петра на полок. Понемногу поддавала пару плеская на раскалённые камни

тёмный отвар из трав с медоносных лугов. По давно не мытому телу потекли тёмные ручейки. Тепло входило в тело, которое освобождалось от тяжести и делалось невесомым и послушным. Вилма вышла в предбанник вошла с заваренным в кипятке веником и вошла в баню обнажённой. Пётр смутился и пытался отвести взор от плотного сдобного тела и тугой груди не знавшей