прикосновения губ младенца.

– Что нос воротишь, или я неприятная… А, может, ты ещё баб голых не щупал.

Пётр закашлялся и перевёл взгляд на нежданную банщицу.

Ладное, розовое тело её дышало здоровьем и похотью. У

Петра закружилась голова в которую ударила кровь и потемнело в глазах. Отметив, что Пётр ослаб, Вилма уложила его на полок и, сначала мягко, а потом сё сильнее,

стала мягкими движениями веником выбивать хворь из его груди и спины. Пётр, лёжа на спине, видел её

раскрасневшееся лицо с масляно блестевшими глазами и колышащиеся перед его глазами груди с красными

разбухшими сосками и чувствовал как тело становилось лёгким, а мысли путаными и тяжёлыми. Вилма продолжала колдовать над его телом, сдирая мягкой липовой мочалкой

остатки неустроенной лесной жизни, мяла мышцы и гладила кожу. Её руки, грудь и живот касались тела Пётра.

Кровь приливала к голове и пробуждала в теле угасшие и

дремавшие силы.

– Ты, у меня ещё полетаешь, голубок, – усмехнулась

Вилма глядя призывно прямо в глаза Петру. Закончив

хлопотать над крепким, мускулистым телом, ножницами

подровняла его бородку и усы, отошла в сторону и оценивающе посмотрела на свою работу.

– Так-то, лучше, хоть в кавалеры записывай лесного бродягу! Рана твоя заживилась.

Отёрла тело жёстким льняным полотенцем, обрядила в

отглаженное и постиранное мужнино бельё, выбросив

Петровы исподники. Тот не сопротивлялся и покорно исполнял всё как малый ребёнок. В хорошо протопленном доме уложила на мягкую, взбитую перину застеленную белоснежной простынью, и укрыла толстым, стёганым, зимним одеялом, напоив настоем из трав несущих запахи лета. Согревшись и пропотев Пётр провалился, как в тёмный бездонный колодец, в забытьё. Радужные круги перед глазами сначала преобразились в звёздное небо чёрого бархата, а затем тёмное сознание родило сладостный сон, в котором ласковые руки матери гладили его лицо и перебирали мягкие, кучерявые, шёлковые волосы. А может, это был и не сон.

Проснувшись, когда за окном уже начало смеркаться,

Пётр ощутил прилив сил и дикий голод. Вилма хлопотала

накрывая стол. Запах светлого самогона второй перегонки

и мяса витал в доме. Вилма была уже навеселе.

– Вставай, голубчик! Пора и честь знать. Глянь, какой

румяный, словно сдобный калач! Давай подкрепимся; не

всё же моей водочкой дружков твоих ненасытных поить.

Глотки у них лужёные, а желудки ненасытные. Кто б меня

защитил от их ухаживаний? От них благодарности не

добьёшься, а под монастырь на кладбище могут подвести.

Чего ты к ним прибился?

Пётр выбрался из под одеяла, ступнями ощупал прохладный пол. Его отстиранная одежда лежала на табурете у кравати. Тихо, сам себе, под нос пробурчал:

– Кабы знать куда приткнуться?

– Носки вязаные натяни, да портки накинь, ужинать будем.

За окном моросил нудный, мелкий, осенний дождик,

навевающий тоску. Небо, затянутое тёмными тучами, укрывало ими землю, оплакивая уход тепла и предвещая

приход холодов. Холодно было и в душе Петра. « Скорее

бы эта волынка кончалась. Глупо цепляться за то чего не

не вернуть. Всем миром, что под белым флагом собрался,

большевиков пытались сковырнуть, да видно крепкие корни они в народе пустили. Море крови пролитая между братьями и единоверцами скорого примирения не даст.

Зачем мою кровь в это море добавлять! Тридцать лет дураку, а что, кроме войны, видел то! За ней, проклятой, ни труда мирного, ни семьи не завёл, а только жизнь свою на кон ставил. Авось, власти дальше Сибири не сошлют, а и там жизнь есть, а муки терпеть уже привык, может бог поможет, если свинья не съест». Голос Вилмы прервал тяжёлые размышления и вернул Петра к действительности: