– Отец говорит, – продолжал откровенничать Дэви Рэй, – что в нашем городе никто не может обогнать Полуночную Мону.

Полуночная Мона. Именно так звали эту машину. Парня, которому принадлежала машина, звали Стиви Каули. Его прозвище было Малыш Стиви, поскольку ростом он лишь на пару дюймов превосходил пять футов, и это при том, что лет ему было уже все двадцать. Он без конца курил «Честерфильд», прикуривая одну сигарету от другой, и может быть это и повлияло на то, что его рост приостановился.

Но настоящая причина того, почему я не стал ничего говорить отцу о Полуночной Моне, преследовавшей нас на мокрой дороге, заключалось в том, что случилось в прошлогоднем октябре и о чем знал весь город. В ту пору мой отец состоял в добровольной пожарной дружине. Однажды вечером в нашем доме раздался телефонный звонок. Как папа сказал потом маме, это был Марчетте, шеф пожарной дружины. На Шестом шоссе в лесу горела врезавшаяся в дерево машина. Отец торопливо оделся и ушел тушить пожар и когда он через два часа вернулся, в его волосах было полно пепла, а от одежды исходил устойчивый запах дыма. В этот вечер он увидел на пожаре что-то такое, из-за чего на следующей день вышел из добровольных пожарных.

Именно по Шестому шоссе мы сейчас и ехали. Автомобиль, который сгорел здесь в прошлом октябре и тушить который вызвали моего отца, был Полуночной Моной, за рулем ее находился Малыш Стиви Каули.

Сейчас тело Малыша Каули – а лучше сказать то, что осталось от него – лежало в гробу на кладбище Поутер-хилл. Полуночная Мона тоже куда-то исчезла, очевидно туда, куда исчезают все разбитые и сгоревшие автомобили.

Но сегодня я своими глазами видел эту машину, мчащуюся сквозь туман по шоссе позади нашего пикапа. Кроме того, я также был уверен в том, что видел кого-то, кто сидел в ней за рулем.

Я решил, что не скажу об этом ни слова, буду держать рот на замке и все тут. У меня и без того хватало на сегодня неприятностей.

Немного притормозив, отец свернул с Шестого шоссе на грязную боковую дорогу, уходящую в глубь леса. Довольно скоро мы добрались до странного места, где вдоль дороги к деревьям были прибиты гвоздями старые проржавевшие металлические знаки и таблички всевозможных мастей, размеров и содержания; по-моему, знаков и табличек тут было не менее сотни, от рекламы апельсиновой содовой «Грин Спот» и пилюль от головной боли «Би-Си» до «Бабушки Опри». После опушки с табличками дорога свернула к охотничьему домику из старых серых бревен, с осевшим и покосившимся крыльцом, выходящим на передний дворик – то есть море бурьяна, – где можно было найти какую угодно рухлядь: ржавые вешалки и кухонные плиты, торшеры и настольные лампы, кроватные рамы, электрические вентиляторы, ледники и другую бытовую утварь, наваленную неряшливыми кучами. Тут были и громадные мотки проволоки, ростом выше моего отца, и бушелевые корзины, полные пустых бутылок, а посреди всего этого барахла высился очередной знак, самый красочный – жестяной улыбающийся полицейский с красными буквами поперек груди: «Стой. Не воруй». В голове копа красовались три аккуратные дырочки от пуль.

Как я понял, с воровством у мистера Скалли велась самая жестокая борьба, потому что не успел отец заглушить мотор пикапа, как дверь охотничьего домика открылась и оттуда во двор выскочили две злющие поджарые овчарки и принялись облаивать нас. Секундой позже ту же дверь кто-то пинком распахнул изнутри и на крыльцо выскочила невысокая и хрупкая на вид женщина с тугой светлой косой и ружьем в руках.

– Кто вы такие? – заорала она в нашу сторону голосом таким же благозвучным, как визжащая пила лесопилки. – Что вам тут надо?