Прищурившись, я пристально посмотрел, увидев дыру в центре мишени. Я оглянулся на него и увидел, что он улыбается мне.

«Давай сделаем из тебя мужчину», – продолжал он улыбаться. «Теперь твоя очередь.»

Мы провели остаток дня вместе на нашем импровизированном стрельбище. Впервые, он обращался со мной так, будто я не был ничтожеством, и вел себя так, как, я думаю, большинство отцов ведут себя со своими сыновьями.

Это был лучший день, который мы когда-либо провели вместе. Это было единственное хорошее воспоминание, которое у меня было с отцом.

Если бы мы знали тогда, к чему все приведет… возможно, он бы никогда не дал мне в руки оружие.

1996 год

Я провожу руками по лицу, пытаясь оттолкнуть нежелательные чувства, которые поглощают меня, когда я вспоминаю о прошлом. Хорошие дни с моими родителями были немногочисленными и редкими, но мысли об этих хороших днях только усиливают чувство вины.

Конечно, они не были лучшими родителями, когда я рос, но в конце концов, они были моими родителями, моей кровью. Они привели меня в этот мир, дали мне жизнь, но я, черт возьми, точно не мог позволить им забрать меня из него.

Кто-то должен был предвидеть это, должны были быть предупредительные знаки, но никто и никогда не говорил об этом. Всякий раз, когда происходят плохие вещи, люди быстро указывают пальцем и возлагают вину на все и вся, кроме себя. Никто, никогда, не хочет брать на себя ответственность за какую-либо роль, которую они, возможно, сыграли.

Самосохранение.

Я знал, что я сделал, и я знал, что-то, что я сделал, было неправильно. Вот почему у меня не было проблем признаться во всем, я признал свою вину, я признал, что был неправ, я признал свою неосмотрительность.

Я взял вину на себя.

Я взял на себя падение.

Я сдался, отдал свое самосохранение и принял последствия своих действий.

Я не боролся с приговором, когда они приговорили меня к смертной казни. Я был признан виновным, и я чувствую каждую каплю этой вины. Я несу ее с собой каждый день, гния в камере смертников в ожидании расстрела.

Открыв глаза, я вижу, что Елизавета снова смотрит на меня. «Вам, кажется, не по себе», – заявляет она мягким голосом.

«Что заставляет вас так говорить?» – спрашиваю я ее, приподняв бровь.

Прочистив горло, она слегка откидывается назад и кладет руки на колени. «В основном это язык тела. Тело выглядит напряженным, и вы постоянно трогаете лицо или волосы.»

Она более наблюдательна, чем показывает. Для журналистки она может читать людей, надеюсь, так же хорошо, как и писать о них.

Скрестив руки на груди, я откидываюсь назад, встречая ее взгляд прямо, не подтверждая и не опровергая ее замечаний.

Ее губы слегка дергаются, она сдерживает улыбку и задумчиво кивает. «Ваше прошлое причиняет вам боль, оно терзает ваш разум», – говорит она, попадая в точку.

Меня это сразу же бесит. Она меня не знает, она знает только то, что новости рассказали общественности. Это был первый и единственный раз, когда я согласился рассказать свою историю. Каким-то образом, она видит сквозь серый комбинезон и закаленное лицо убийцы. Она видит человечность под всем этим.

«Я принял свое прошлое и то, что я сделал, но да, оно преследует меня каждый день и будет преследовать до тех пор, пока не придет смерть», – признаюсь я, не сводя с нее глаз.

Она пользуется возможностью и копает глубже. «Почему это продолжает вас преследовать? Откуда берется вся эта вина?»

Я усмехаюсь, слегка качая головой. «Вы психотерапевт или журналистка?»

Ее лицо смягчается, когда она улыбается. «Если хотите знать, я изучала психологию.» Она замолкает, ее улыбка исчезает, а лицо становится серьезным. «Что еще важнее, я хочу, чтобы люди услышали реальность вашей истории, что за всем этим, за трагическим событием стоит раскаявшийся человек, который сам был жертвой.»