И тогда же я прочитал, лежа на бабушкином диване, «Сорочинскую ярмарку» и начало «Евгения Онегина». В зимнем лагере мне удалось прочитать «Беовульфа», остальные европейские эпические поэмы я не осилил. До сих пор почему-то больше всего люблю эту историю про одинокого воина, который убил чудовище Гренделя, послужил нелюбимому королю-захватчику и тем самым призвал на его замок еще большие беды…

Из школьной программы «Сорочинская ярмарка», «Нос», начало «Евгения Онегина» очень нравились мне. Честно говоря, это сейчас мы научены горьким или каким-либо другим опытом, что эти истории что-то значат в русской жизни, что они могут восприниматься либо как пророчества и как диагноз, либо же как волшебные сны о том, как мы могли бы жить.

Тогда же для меня это были просто удивительные произведения, сны наяву, и я даже не задумывался, что они написаны на моем родном языке. Помню также, что я читал «Мцыри», особенно я болел Лермонтовым во время своих смен в пионерлагере, о котором я уже говорил. С друзьями мы читали вслух в палате Грина, Эдгара По и Зощенко, а болел я Лермонтовым, сидя на качели, подвешенной на цепи, и раскачиваясь на ней и читая, читая, читая… Сложно понять, где же те восемнадцать авторов второго ряда, которых я тут себе недавно насчитал в своих размышлениях, потому что я никогда не нумеровал их. И, кстати, ничего не сказал ни о Сэлинджере, ни о Фитцжеральде, чьи книги совпадали в чем-то с моими подростковыми мечтами, а, вернее, предвосхищали подростковые мечты об ожидающем меня мире.

Ничего я не сказал о Нервале, о Жаке Казоте, написавшем историю про влюбленного дьявола и повлиявшем на Гофмана. Об Антонене Арто, которым я зачитывался уже во Франции, когда мой подростковый период календарным образом был уже закончен, а внутренним и душевным образом еще продолжался…

Но все же. Я прошу вас! Читайте этих второстепенных авторов, этих авторов второго ряда. К примеру, тех самых, которых я перечислил. Либо забытых мной, либо очень странных и все же моих любимых авторов. Их ровно восемнадцать, а у вас их столько же?

Да, да, забыл сказать. «Четыреста пятьдесят один градус по Фаренгейту» я читал, пряча книгу в парте, во время занятий по учебно-производственной практике, где нам объясняли устройство двигателя внутреннего сгорания и где мы учились водить грузовик ГАЗ-5204. И в моем воображении в эту минуту, в минуту занудного объяснения нам устройства двигателя внутреннего сгорания, горело совсем другое. Горели лучшие книги на Земле. Спасибо тебе, Брэдбери!

Мне все время приходило в голову, мне все время что-то приходило в голову. Например, то я вспоминал себя за два года до того в Питере и как мне грозила такая весьма купеческая свадьба, и как было во всем этом что-то такое цветастое, румяное, как у бабы-куклы, которую сажают на чайник.

И вот все это цветасто-румяное было связано не столько с потенциальной невестой, сколько с напором по обмену жилплощади со стороны возможной тещи, хотя, впрочем, и потенциальная избранница была в меру румяной, белокурой и лукавой, с детскими чертами лица…

А потом я думал о чем-то другом. Потом я вспоминал свою одинокую юность в Париже. У студентов в принципе всегда одинокая юность, это нормально. Правда, бросало меня в те годы то в одну сторону, то в другую, а то, казалось, очертания глаз сводят с ума, а то вот… да… такой рисуется овал лица смуглый, и вроде как у нее в крови итальянцы, и что-то она потом мне рассказывала, что не всегда любит мужчин, и ничего-то у нас не получилось. На ширину бедер я, пожалуй, тогда мало заглядывался. И сравнивал женские лица только с лицами актрис из великого кино: вот она на фоне Угрюм-реки, а вот где-то в темном лабиринте комнат в Риме. А вот невысокая женщина с напряженно-грустящим лицом на фоне озера, снятого на грани сумерек. А потом я долго ходил по Парижу и придумывал для себя такие истории для кино, которые взять бы и снять. Истории, в которых не было ничего, кроме образов и совершенно искренней и все же вычурно-напридуманной атмосферы.