Первым актом приобщения к солдатской жизни для молодого бойца является посещение бани, рядом с которой располагается склад вещевого довольствия. Юноши по-быстренькому моются, тихонько договариваясь между собой, чтобы кто-то один караулил их вещи. Поскольку кроме меня при них в бане никого больше нет, видимо, они предполагают, что я начну тырить у них из карманов мамины конфетки и личные сбережения. Правда, друг другу они тоже не очень-то доверяют, и с эдакой подростковой наивностью, озираясь, тихонечко запихивают в свои скомканные носочки и трусики ценные вещи. Святая простота! Наука по-настоящему прятать, а также находить спрятанное, им еще не доступна в принципе! Помывшись, они пытаются облачиться в обмундирование, которое, как им кажется, выдано без учета размеров и ростов. Обнаружив, что форма сидит как-то странно, и выглядят они скорее жалко, чем героически, некоторые пытаются искать справедливости у меня, на что я резонно замечаю, что здесь армия, и нянек тут не бывает – нужно было сразу смотреть, какой размер получаете. На самом деле, большинство из них зря трепыхается – размеры они получили правильные – у сержанта на складе глаз-ватерпас, просто, чтобы армейская форма сидела, к ней нужно приложить труд и терпение. Единственное, что я у каждого проверяю, так это сапоги. У одного или двух нахожу их великоватыми – они, вероятно, прибавили себе размерчик, в надежде, что носить придется с шерстяным носком, как дома на гулянии, но в армии носков по уставу не положено, и, если сапоги велики, то ноги в них сбиваются гораздо быстрее. Провожу на эту тему воспитательную беседу, заодно показываю, как наматывать портянки. После переодевания гражданского самосознания у пополнения убавляется, они уже начинают ощущать себя тем, кто они есть на самом деле – ничего не понимающими в армейской службе, жалкими дрожащими созданиями. Они принимаются смотреть на меня во все глаза, ловят каждое слово, не переспрашивают по десять раз о всякой ерунде, в общем, начинают вести себя немного поприличнее. Напоминаю им, чтобы не растеряли погоны, петлицы и фурнитуру, и уже в составе чего-то похожего на строй отвожу их в расположение нашего карантина.

В первую ночь обязательно приходится пресекать попытки разного рода старослужащих проникнуть в карантин и «застраивать» молодых. Я терпеливо объясняю желающим мне помочь, что сам прекрасно справлюсь с воспитанием, и через полтора месяца они получат в свое распоряжение воспитанных бойцов, но при этом прошу не мешать сложному образовательному процессу. Разговор обычно происходит в предбаннике, и многие из подшивающихся и наглаживающихся молодых бойцов могут слышать отдельные фразы, которые пугают их и переполняют уважением ко мне, как к защитившему их от чего-то ужасного. Я, действительно, не собираюсь пускать никого в свой огород, поскольку интересует непрошеных гостей не процесс становления молодого солдата, а, в первую очередь, содержимое его карманов и его гражданская одежда, которую юноша наивно собирается отправить домой в виде ценной посылки. Все эти материальные ценности уже принадлежат мне, хотя молодые еще об этом и не подозревают. Старослужащие об этом знают хорошо, поэтому и не нахальничают. Уходя, они вежливо просят меня подобрать им что-нибудь из гражданки, я обещаю поспособствовать, давая понять коллегам, что бесплатные одолжения в нашем мире давно не предусмотрены.

В течение следующей недели с моим подразделением происходят революционные метаморфозы. Их жизнь приобретает армейские очертания – они не высыпаются, устают, пытаются привыкнуть к новому для них режиму питания и к новым жизненным установкам. Одних это вгоняет в состояние тупого оцепенения, другие не поддаются усталости и пытаются чем-то позитивным выделиться на общем фоне – таких я стараюсь морально поддерживать и поручать им задания, связанные не столько с физическим утомлением, сколько с расторопностью и сообразительностью. Хуже всего тем, кто начинает себя жалеть – хромает из-за микроскопической потертости на пальчике так, будто оторвана ступня, по каждому поводу живописует на лице эдакое жалостливо-плаксивое выражение, перестает мыться и заботиться об обмундировании, аргументируя это тем, что всегда хочет спать, начинает таскать в карманах куски хлеба и постоянно тупит, надеясь, что признанному дураку не будут давать лишних поручений. Таких приходится бодрить дополнительными физическим нагрузками и всеобщим презрением. Жалко их, но, если реагировать по-другому, эта зараза может пойти дальше, и все подразделение будет вместо выполнения команды жалостливо закатывать глаза и объяснять, что там у них болит, где колет, сколько они спали и так далее. Одного-двух таких ребят приходится приносить в жертву, на их примере демонстрируя пагубность этой жалкой модели поведения, недостойной молодого бойца. В редких случаях они потом выправляются и дослуживают нормально, но чаще попадают в госпиталь, и, возвращаясь в часть, продолжают ныть, тормозить и косить от работы. Ничего не поделаешь – потери. Если у таких бойцов прослеживается хоть какая-то воля к победе, я стараюсь их поддержать – мне вообще неприятно смотреть, как человек опускается. Если таковой не наблюдается – мое дело сторона.