Пересветов: По какой же причине, раскрой секретик?

Татьяна: Не скажу.

Пересветов: Упрашивать возьмусь…

Татьяна: Тем более не скажу.

Пересветов: Тогда: «Отдать швартовы!» Прощай, любимая гавань!

Татьяна: Ну, ну! Погоди, погоди, годок! Отважный морячок, не боишься меня одну оставить?

Пересветов: Я ничего не боюсь!

Татьяна: Правда ничего?

Пересветов: Правда.

Татьяна: Вот и разгадка! За то Петю моего и люблю…

/Продолжительный поцелуй. Немцов нервничает на корме…/

Пересветов: Танечка моя, Танечка! Хоть и далече, милая, в сердце залезла, а ведь наврал я тебе. Была таки одна погибель, когда сдрейфил я… Конечно, то правда просоленная – Петр Пересветов, и по-первости на флоте, годкам в пояс не кланялся! Неужто теперь найдется какая собака чтобы обидела да жива осталась? Нет, не можно! Но, друга своего я предал…

Татьяна: Может не надо, Петенька, я вся дрожу…

Пересветов: Нет, поздно. Раз зацепила – слушай! Был у меня друг на коробке: родная душа, земец. Мы друг друга нашли скоро… Знаешь, когда ветер подует – камыш гнется. Так и у людей… Гляжу не гнется браток, всем штормам назло. Такой у нас характер: сломаться можем, гнуться – нет! Сдружились. Забортной водой не разольешь. Вот закончили учебку и кинули нас молодых на эсминец. Годки первым делом аттестаты отобрали. В шеренгу построили и давай борта мять… Дошли до Ивана – на! Он им в обратку – хрясь! Кинулись его месить. Я на выручку… И меня! И пошла кровавая потеха, что ни день – битва. Одногодки давно уже гальюны драют, шуршат, шестерят, а нас с Иваном врагам согнуть не обламывается!

Татьяна: Начальники куда смотрели?

Пересветов: Начальники?! Суки! Молодых бьют – они идут, нос воротят, виду не показывают. Добро шуршать карасю – лишь бы пост боевой сверкал как новенький! Дави его после отбоя, всю ночь, голодного и битого, но чтоб трюма сияли, как в сказке! Сундучары, офицерьё позорное! Всех ненавижу. Всех! Дали бы автомат – «Стреляй, ничего матросу не станется.» Положил бы гадов и рука не дрогнула!

/Татьяна с восхищением смотрит на Петра./

Татьяна: Ну, ну… Разбушевался, соколик мой непокорный…

Пересветов: Другу Ваньке доставалось больше маво. Была в ём какая-то сила внутри… Годки его словно боялись, поэтому били злее и чаще… Как сейчас помню, поднимут нас ночью со шконок. «Ты карась!» А он им: «Я – человек!» Ему хлесь! Он с палубы поднимается… Опять: «Карась!» А он: «…Человек!» Ему хлесь! Он тогда в ответ – нате! Одному нос да смажет. Крепким орешком у меня друг был! Да…

/Пауза./

И вот, когда годки уж совсем обломались и махнули на нас рукой, а только мы не знали, что махнули… Братишка мой Иванушка шкертанулся в машинном отделении. Накинул на шею каболку, Танечка, и отслужил. «От мест отойти…»

/Пауза./

А я ненавижу его за то! Слабак! Струсил! Ушел! Меня одного бросил!

/Пауза./

Флаг приспустили… Замполит собрал нас, помню, в штурманской рубке: нос горбатый, глаза, как крысы, туда-сюда, шмыг, шмыг! Перепуганный… Дрожит, и тут же в кают-компанию бегает телевизор смотреть… Наверно зашибенное что для замполитов показывали. Старшина языком мелет, а «Зам» телик погромче врубил, ухо в кают-компанию выпрямил и психует. Психует и телик слушает. А я сижу, как будто меня нет. Ничего не слышу, ничего не вижу… Нету меня и все!.. Потом растолковали каким фарватером держаться решили. Будто Ваня, друг мой, сдвинут был. Боялся в море ходить, от того и удавился…

/Пауза./

Мать одна за ним приехала… Забрала что от сына осталось. Помню, пошел их провожать. Из гавани выехали, гроб в кузове. Вышли, по обычаю, присесть на дорожку. День яркий такой, теплый… Весна. Солнце лужи жжёт. Мимо школьники идут с портфелями… смеются. Матушка его в черном, платка от глаз не отнимает. Говорили о чем-то, не помню… Потом слышу шепот: «Петенька, Петенька, а ведь ты другом его был…