На этот раз новый сюжет не возник, а вдруг вспомнилось…

Стояла нестерпимая июльская жара. Поезд Новочугуевка – Хасан медленно пробирался по извилистой одноколейке, с трудом переползая с одной сопки на другую. Вагоны этого поезда были таковы, что я счел нужным описать их подробнее.

Pulman образца 1904 года вполне мог служить вагон-штабом командарма Блюхера, и с той самой поры ни разу не был в ремонте. Вентиляция отсутствовала, окна едва пропускали свет, так давно они не мылись. Духота сизыми клубами висела под потолком.

Пассажиры моего купе: старик и две древние старушки, разложив бесчисленное количество узелков, медленно ели, доставая из грязной сумки все новые припасы. За окном уже давно стояла ночь, а они и не собирались спать, несмотря на то, что в купе был погашен свет. Я завернулся в серую застиранную простыню, улегся на бок и заснул. Сколько я проспал, не знаю.

Проснулся я оттого, что поезд стоял. Купе поглотила ужасная темнота. Сквозь окно едва угадывались колючие кусты элеутерококка. Духота была нестерпимой. Я спустился с полки, чуть не наступив на старушку, сидевшую внизу и продолжавшую жевать, наощупь вышел из купе и пробрался к выходу из вагона. Дверь была растворена. Я вышел и вдохнул дурманящий запах южной ночи. Что-то влекло меня вперед, и я пошел, пошел напролом сквозь колючие заросли в плотной, как черная тушь, темноте. Я совершенно перестал ощущать время, и сколько я шел не знаю, только глаза стали привыкать к мраку, а, может быть, стало светлее, и я перестал натыкаться на кусты и деревья. Неведомо откуда, навстречу мне из ночи возник старец. Именно старец, а не старик! Одет он был в рубище, борода ниже пояса, сед до белизны. От волос его происходило свечение, и возможно было разглядеть его изможденное, но очень доброе лицо с глубокими голубыми очами. Он держал на цепи медведя, который тоже излучал сияние. В глазах зверя читался покой и доброжелательность. «Да это же Сергей Преподобный», – сообразил я.

– Не пугайся, сын мой, я послан передать тебе Его волю, – сказал он, указывая жестом, чтобы я следовал за ним, – Он не желает терпеть более грехов ваших, и от ныне и присно всякий будет отмечен за грехи свои.

Он раздвинул заросли винограда и глазами указал идти в образовавшийся проход. Я сделал шаг и очутился на тротуаре возле Гумма. Глазам моим открылась брусчатка Красной площади и трибуны под стенами Кремля. Площадь была пуста, только на трибунах стояли руководители страны и высокие гости. От улицы 25 октября сплошной волной надвигалась демонстрация трудящихся. Люди несли флаги, транспаранты, портреты вождей. Они приближались размеренно и бесшумно, как в немом кинематографе. Меня охватил ужас.

«Ну да, конечно, – пронеслось в голове, – у них рога.

Все люди, и те, что стояли на трибунах, и те, что шагали по площади, и даже вожди на портретах, на головах несли рога. Вот рожки тоненькие, будто у молоденького козленочка, вот – бараньи закрученные, на портрете с изображением вождя – лосиные, а на другом – оленьи, да такие могучие, достойные не всякого вожака стаи. Лишь кое-где мелькают смешные круглые головы, да и те все больше жмутся к Гумму. Все сплочено единым порывом. Над площадью летит немое «Ура!!!». Я, увлекаемый колонной, тоже двигаюсь к собору Василия Блаженного и, по мере приближения к нему, также кричу беззвучное «Ура-а-а» и кожей головы ощущаю два, пока еще робких бугорка над ушами. Толпа ликует, радуется, рукоплещет вождям. Толпа шагает уверенно, ровным размашистым шагом в ритме марша. В этом ритме раскачиваются флаги, транспаранты, портреты, рога! Людской поток все прибывает. Всюду рога, рога, рога!!! Меня всего захватывает ритм толпы и несет за собой. Мои еще неясные бугорки с треском лопаются, и у меня уже тоже рога! Я пытаюсь кричать: «Ура», а получается: «Рога-а-а, рога-а-а, рога-а-а». Сразу за собором я попадаю в полную черноту…