– В том числе.

– А я верю.

– Это ненадолго, Лена. Вероятно, степень твоего разочарования ещё не достигла критического предела, когда каждое слово сквозит фальшью, и ты скорее примешь ложь, чем убедишь себя в обратном. Так проще и привычнее.

– Я не умею врать.

– Я вижу. – Кривая усмешка отражается на лице Островского. – Вижу, как распахиваются твои глаза, когда ты удивлена; вижу неподдельный страх, сковывающий твоё тело; вижу злость, которая отражается бесовскими огоньками в серебристой глубине. Вижу. Даже тогда, когда не смотрю. Даже то, что ты прячешь от посторонних глаз в надежде сохранить лишь для себя.

Константин Сергеевич слишком близко, и его колени касаются моих, а синева будто душу вытягивает из меня, сосредоточив внимание на каждом слове. Становится душно, а желание отстраниться и покинуть коттедж нестерпимо жжёт грудную клетку. Диалог взглядов затягивается, и я осторожно поднимаюсь, выворачиваясь из плена мужской ауры.

– Я пойду. Уже поздно.

Подхожу к двери, нажимаю на ручку, понимая, что дверь заперта. Проворачиваю внутреннюю защёлку, когда чувствую за спиной Парето, а повернувшись, отхожу к стене. Он упирается руками о стену по бокам от моей головы и склоняется, оказавшись в нескольких сантиметрах от лица.

– Бежишь. Что, так противно?

Мы оба знаем, о чём он спрашивает, но Парето подобен детектору лжи, который мгновенно распознает обман.

– Нет.

Отступает на шаг, расстёгивая сначала запонки, а затем пуговицы на рубашке и стягивает её по плечам, чтобы откинуть в сторону. Вся его грудь испещрена глубокими шрамами, а плечи покрыты множеством мелких, но заметных.

– А так?

Отрицательно мотаю головой, потому что не могу выдавить и слова, шокированная представлением. Неосознанно тяну к нему ладонь, но вовремя вспоминаю, кто передо мной, и одёргиваю саму себя, дабы не совершить непоправимую ошибку.

– Потрогай, если хочешь. Если можешь.

И я трогаю. Неровные, грубые шрамы, будто кожу стягивали с силой наспех, рвали края и снова соединяли, оставляя уродливые, тугие рубцы, превратившиеся в нечто ужасное и неприятное. Но то, к чему я прикасаюсь, не вызывает отвращения или желания убрать руку, наоборот, плавно веду по изогнутым рубцам, ощущая кончиками пальцев плотные бугорки, похожие на волны. А когда добираюсь до области сердца, расправляю пальцы, чувствуя, как отдаётся в ладонь каждый тяжёлый удар, а горячая кожа обжигает мою.

Минута, которая переворачивает мой мир и заставляет прочувствовать мужчину, который позволил приблизиться, открывшись, а подняв голову, встречаюсь со взглядом, от которого ноги подкашиваются. То, как он смотрит – с надеждой и тоской, – вызывает желание приблизиться и заключить грозного мужчину в объятия.

И всё же я помню, кто передо мной, поэтому совершаю попытку отстраниться, но Островский делает шаг первым и прижимает внушительным телом к стене. Надсадно дышит, находясь в жалких сантиметрах от моих губ. От него пахнет алкоголем – дорогим, благородным, с ощутимыми нотками лайма. От Ромы всегда несло омерзительным пойлом, вызывающим тошноту.

Секунда, две, три… Бесконечное тиканье в застывших стрелках кажется вечностью, когда Парето прикасается сухими губами к моим, неторопливо завоёвывая территорию. Я на грани обморока от осознания, что он меня целует. Мужские ладони ложатся на талию и ползут по спине, прижимаясь плотнее, и вот уже он действует смелее, заигрывая с моим языком и проникая в рот глубже. Отвечаю, не в силах прервать затягивающее мгновение, позволяю попробовать меня и в то же время нахожусь словно в бреду. Отрывается от моих губ, позволив сделать полный вдох и паузу, которая так необходима. Его пальцы гуляют по моему лицу, очерчивая скулы, губы и спускаясь по шее к декольте. Мурашки возникают на месте тёплых дорожек, которые оставляют его прикосновения, и превращаются в мелкую дрожь.