– Но у вас же дядя и тётя в Бронницах живут, их все знают…

– Ваня, нам необязательно бежать в Бронницы или Москву. Городов на Руси много!

– Но ведь надо какую-то грамоту верительную, что я дворянин… Деньги нужны, Пульхерия Ивановна! Дворяне живут на доходы с имений, а мы?

– Обнищавшие дворяне и служить могут, и ремеслом деньги добывать. Грамоту я могу раздобыть у дяди, там и печать родовая есть. А деньги… Украдём!

– Пульхерия Ивановна, я… – парень, внезапно обессилев, опустился на край кровати. У него в голове не укладывалось, как эта молодая женщина смогла придумать такой отчаянный план, какая она смелая и безрассудная одновременно.

– Ванечка, я всё понимаю, – став на колени, она обняла его за шею и прижалась к спине. – Тебе тяжело решиться на побег, потому что ты никогда в жизни никакие решения не принимал. Но я хочу, чтобы это была твоя воля, и торопить тебя не буду.

Пульхерия поцеловала его в шею и взъерошила волосы:

– А пока будем переписываться через книги. И никто не догадается! Пиши мне, Ванечка, желанный мой! И я тебе писать буду. Муж мой книги не читает, – брезгливо бросила она. – Ему и в голову такое не придёт.

– Воля ваша, барыня, – обречённо вздохнул парень. За второе свидание Пульхерия совершенно поработила его душу, забрав в маленькую ручку нити всех желаний.

– Мужчины бессильны перед женской красотой, – ложась спать, прошептал Ванька пришедшие на ум строки. – Или не так? «Пред женской красотой мы все бессильны стали» – это, кажется, из французского, – уже засыпая, подумал он.

«Люблю я вас, ведь вы – блаженство

Души моей, вы – рай земной!

Ваш лик – одно лищь совершенство,

И я отныне ваш – и телом, и душой!» – переписка, продолжившаяся между молодыми людьми, вновь пробудила в Ваньке страсть к стихоплётству. Теперь никто не мешал ему по ночам царапать пером по бумаге, воплощая свои чувства в вирши. Но слова, которые он находил, казались ему безликими и скудными для выражения силы своего чувства и описания неземной красоты своей возлюбленной. Он испытывал настоящие муки творца, когда черкал и черкал бумагу в поисках того самого, единственного, слова.

Впрочем, Пульхерия находила все его строки бесценными, а самого стихотворца – настоящим сокровищем, который сам не разумеет, насколько богат талантом и высок духом.

«Это всё равно, что ты крепостной по рождению, по духу и уму ты истинный дворянин, честный и благородный!» – убеждала она его в ответных письмах.

– Да уж, честный и благородный… – тосковал Ванька. – Кого только уже не обманул… Всех!

Ему, правдивому по природе, не привыкшему врать и увиливать, подобное положение вещей было в тягость, разумом он понимал, что иначе нельзя, но на душе было муторно… От бессонных ночей, от душевных переживаний он похудел и спал с лица, так что Елизавета Владимировна пожурила его за чрезмерное усердие и велела Парфёну уменьшить часы учения, оставив Ваньке некоторое время на отдых. Парфён Пантелеймонович и не возражал, он был весьма доволен учеником, его разумными ответами и не менее разумными вопросами. Они обсудили волнующую парня тему телесных наказаний в деревнях, и Парфён согласился, что приказчики порой занимаются самоуправством и что необходимо поставить в известность барыню, чтобы обсудить это, когда приказчики приедут в имение с отчётами.

Ванька предложил внести изменения в условия, в которых прописывались обязанности, срок службы у помещика, на что Парфён ответил, что это уж чересчур, что мужика надо держать в ежовых рукавицах, особенно сейчас, после подавления крестьянского бунта. На то есть особый указ императора Павла.