Шэннон не показывалась, возможно, она уехала из пансиона – я слышала, как кто-то прошел по коридору со стороны ее номера, а обратно не вернулся. Интересно, что у нее произошло? Странная девушка.

Хотя, кто бы говорил.

От столика я с книгой переместилась в кресло у окна, а оттуда – на кровать. Сама не заметила, как уснула, забыв погасить светильник.

Мне приснился страшный сон. Сон, в котором ничего не происходит. Кажется, там и меня нет. Есть древний проигрыватель, на котором крутится пластинка, со скрипом выхаркивая одну единственную песню. Очень старую, но знакомую всем от мала до велика. Пластинка вертится и вертится, песня никак не заканчивается. Жуткая, дребезжащая мелодия и надтреснутый голос – мужской, но похожий на женский.

«На цыпочках… по тюльпанам»…

Пластинка кружит и кружит, кроме проигрывателя в комнате ничего нет – иногда проскальзывает стена из голого кирпича и низкий потолок. Нет больше никаких звуков, нет возможности прервать песню, отойти подальше от надрывающейся пластинки. Песня ужасна, но еще ужасней – та безысходность, которую я снова чувствовала.

Голос тянул и завывал, все громче звуча в моей голове. Песня моего кошмара – реального, и, как я надеялась, давно позабытого. Когда она стала оглушающей, я проснулась. Виски ломили, наволочка сырая насквозь. Я потрогала щеки – ну точно, рыдала во сне. Не прошло и трех лет.

Что-то не так с комнатой.

Вытерев лицо, я приподнялась. Светильник выключен, темно, словно глаза выкололи. Может, я вырубила свет сквозь сон? Или я вообще не проснулась? Странным было не только это. Тишина. Она казалась большой. Больше, чем может вместить в себя комната.

Я пыталась поднять затекшие руки, но тело не слушалось, голова, казалось, набита ватой. Это явь или сон? Глаза быстро привыкли к темноте, и я поняла, что ощущения верные – дверь номера распахнута настежь. В коридоре – ни огонечка. Я понимала, что нужно встать и закрыть дверь, задвинув щеколду, но не могла подняться: старый кошмар и немыслимым образом выключившийся свет вкупе с распахнутой дверью вселили в меня неуемный, первобытный ужас. И в довершение из мглы, колышущейся в коридоре, раздался громкий вздох, почти стон. На секунду все замерло. А потом я услышала шепот:

– Бекки…

Голос звал, страдая. Это «Бекки» вместило в себя столько тоски, что я не могла не отозваться. Я поднялась с кровати и пошла к двери. Где-то здесь должен быть выключатель… или он на другой стене?

В снах бывают выключатели?

– Бекки…

В коридоре никого. Но мгла продолжала вздыхать и шевелиться – слева, у лестничной клетки. Дойдя до вершины лестницы, я поняла, что внизу света тоже нет – холл утонул во мраке. Не разглядеть ни ступеней, ни стойки ресепшена – вообще ничего.

– Бекки… – послышалось от подножья лестницы. Спускаюсь, босыми ногами осторожно нащупывая ступени. Где-то справа, прямо за лестницей скрипит дверь – долго и протяжно. Что там, гостиная? Где хоть какой-нибудь чертов выключатель? Ощутив под ногами паркет, поворачиваю за лестницу, пальцами держась за скрывающую ее стену. Что там, какая-то комната? Перед глазами белеет открытая дверная створка, я поворачиваю голову к черному проему, но ничего не вижу. Чистый мрак. Пытаюсь вглядеться, рука шарит по внутренней стенке в поиске кнопки выключателя.

– Здравствуй, Бекки… – слышу сзади, но не успеваю оглянуться. Чьи-то руки с силой толкают в спину, и я влетаю в комнату под лестницей. Нет никакой комнаты. Есть бездна, куда я падаю бесконечно долго, больно ударяясь о ступени.

Под лестницей – подвал.

Нет, нет, нет! Только не это!

Я страшно кричу – и крик мой перекрывает грохот захлопнувшейся двери.