Постель я устроила себе на полу в гостиной. На втором этаже было жутковато. Хотя умер в этом доме папа, но я чувствовала именно мамино присутствие, как будто каждый момент, проведенный с нею вместе, стал поселившимся в ее спальне привидением. Откинувшись на диван, появившийся в этом доме еще до нас, я села на разложенный на полу спальный мешок. Недавно я прочитала пост о ритуалах, связанных с переездом. Там говорилось, что покидать место, где долго прожил, нужно правильно, иначе заберешь с собой слишком большую духовную ношу. К посту прилагались фото: одетая в свободные одежды блондинка с длинными волосами благословляет разные комнаты, посыпает ковры солью и производит в полнолуние какой-то ритуал новых начинаний. Я не могла представить, чтобы что-нибудь такое произошло в этом доме. Ему уже не светило никаких новых начинаний. Моя голова съехала с диванных подушек и с глухим звуком ударилась о пол.

Тем вечером я допила последнюю нашу с мамой канистру свиной крови из мясной лавки, немного подогрев и перелив в бокал для вина – привнести торжественности; другая канистра была осторожно разлита по бутылочкам и спрятана в мамином холодильнике в «Розовом саду» вместе с человеческой едой: сыром, готовыми блюдами, которые можно подогреть в микроволновке, молоком, сосисками, овощами – тем, что служило прикрытием. Я выпила эту последнюю оставшуюся в доме кровь, сидя одна за кухонным столом, где столько лет, всю мою жизнь, мы завтракали, обедали и ужинали вместе. Мне не разрешали есть в спальне, ведь если я пролью кровь, она замарает ковер, как говорила мама. Но думаю, на самом деле она просто не любила есть в одиночестве.

Перед ужином мы всегда произносили молитву. У нас был маленький столик из пятидесятых годов прошлого века, с белой столешницей и металлическими ножками. Я садилась с одного конца, мама – с другого. Мы протягивали руки, они встречались посередине и переплетались пальцами, так что ладони прижимались друг к другу, а запястья – к столу. Мама ждала, пока я закрою глаза, а потом закрывала свои и произносила молитву. Ее слова не были обращением к Всевышнему, подобно тем, что семьи произносят перед едой в кино и сериалах. Лет в шесть я узнала в школе про Бога и Рождество и спросила маму, почему мы молимся иначе. В ее взгляде мелькнуло раздражение.

– Лидия, как ты думаешь, будет ли Бог кормить такое тело, как у тебя?

Мама называла меня полным именем, только когда злилась. Я неуверенно покачала головой, но на самом деле ничего не поняла. Мама продолжила:

– Нам дозволяет питаться не Бог, а что-то иное. Бог бы не стал помогать выжить демону, а мы, Лидия, мы – демоны. Мы противоестественны, отвратительны и уродливы. Посмотри на нас, мы воплощенный грех. – Затем мама протянула над столешницей свои руки к моим. – Но ничего, потому что мы с тобой – одно и то же и мы есть друг у друга.

И она произнесла нашу молитву, подходящую нам, обращенную не к высшему существу, а всего лишь к свиньям, чью кровь мы пили.

Этой последней ночью в родном доме я так и не смогла уснуть. Пока я росла, он всегда был загроможден, полон вещей, которые никто не выбрасывал, вроде писем, документов, кучи ненужных тряпок, старой одежды и папиных картин – пока мама не распродала их все, чтобы платить за аренду. Оставшиеся от папы работы были в настоящих рамах, словно предназначались для музея, но вместо этого подпирали стены маминой спальни, лицевой стороной к стене, как будто это фотографии, папины портреты, на которые маме невыносимо смотреть. Теперь их не осталось. Я едва помню его картины, только те несколько, найденные в Интернете. Прошлой ночью пустота дома как будто обрела собственную личность. Мне казалось, она осуждает меня за то, что я все продала, что начинаю жить своей жизнью, что оставляю маму позади – в доме престарелых.