— Танчик, угомонись. Ничего с ним не будет, — бурчит Кузнецов.

Я брыкаюсь:

— Мы должны привести его в чувства! Мы должны ему помочь!

— На фига? — Кузнецов отпускает меня, разворачивается к Маше, которая застыла у стены как вкопанная. — А ты, девочка, кстати, не хочешь рядом с братом хлопнуться? Ты давай, не стесняйся. Места еще много.

Я смотрю на него с ужасом.

— Вы же говорили, что любите детей.

— Люблю, ага, — подтверждает Кузнецов и грубо треплет Машу за щеку. — Они же такие милые зайчики.

Машка взвизгивает и отшатывается. Кузнецова это ни капли не смущает, он поворачивается ко мне и достает телефон:

— Пойдем сфоткаешь меня. На балконе.

Я пытаюсь возражать, но он все равно выталкивает меня на балкон, захлопывает за нами дверь.

— Василий, пожалуйста, отпустите: мне надо позвонить в скорую, — мямлю я, потрясенная его напором.

Он перестает ухмыляться, смотрит серьезно:

— Танчик, ты совсем, что ли, лохушка?

— Что? Да как вы смеете! — Я задыхаюсь от возмущения. — Я не позволяю общаться со мной в таком тоне.

— Ты не видишь, что тебя разводят?

— Кто разводит? Вы о чем?

Он укоризненно качает головой.

— Прояви уже терпение. Сейчас Паше твоему надоест комедию ломать, он и очухается, — Кузнецов косится в окно. — Вон, кстати, уже шевелится.

Я заглядываю через стекло в комнату. Пашка почесывает нос и чуть ерзает, а потом снова распластывается в прежней позе.

— Упрямый, чертяка! — одобрительно замечает Кузнецов. — Далеко пойдет.

Я даже не знаю, что сказать.

— Ну ты это… Фоткай давай! — Кузнецов передает мне телефон, а потом облокачивается о перила. Немного подумав, он откидывает голову назад и смотрит на меня с легким прищуром. Косит, значит, под мачо.

Я еще раз заглядываю в комнату. Паша опять ерзает — значит, точно притворяется. Наверное, он в Сонькину свекровь пошел, перенял, так сказать, ее штучки.

— Танчик, я жду! — напоминает Василий.

Я со вздохом поворачиваюсь к нему. Как же все не вовремя: и разговор наш, и фотосъемка.

— Фоткай, пока у меня шея не затекла, — поторапливает Кузнецов.

— Ага, сейчас все будет, вы только лицо проще сделайте.

— Оно у меня и так несложное.

Я ловлю его в объектив камеры:

— Ну вы хотя бы улыбнитесь.

Кузнецов возвращает голову в нормальное положение.

— Зачем?

— Чтобы понравиться будущей жене, конечно.

— Я и так понравлюсь.

— Ладно, не хотите — не улыбайтесь. — Я тут же щелкаю камерой телефона.

— Эй, я еще не встал, как надо! — Кузнецов спешно пытается вернуться к позе самодовольного самца.

Для его успокоения снимаю его и в таком виде. А потом происходит странное: Кузнецов начинает расстегивать рубашку. Получается у него очень сексуально. Я на пару секунд засматриваюсь, облизываю губы:

— Василий, вам что, жарко?

— Нет.

— Для чего тогда вы расстегиваетесь?

— Я хочу сделать пару фото с голым торсом, — поясняет он. — Я ведь и правда хожу в тренажерку.

Кузнецов стягивает рубашку, кидает ее на табурет, стоящий в углу балкона. Должна признать, Василию есть чем гордиться. Он мускулист, да и кубики на животе имеются.

На этих самых кубиках я, кажется, задерживаю взгляд дольше, чем допускают приличия. Но мне ведь простительно: я не видела раздетых мужиков с самого развода.

Кузнецов замечает, какой эффект произвели на меня его мускулы, и на лице его опять проступает самодовольство.

— Нравится? — больше утверждает, чем спрашивает он.

— Вы в отличной форме, — признаю я, поспешно отводя взгляд. — Но вряд ли фото с голым торсом добавит вам очков.

— Почему это?

— Это мужчины любят глазами, а мы, женщины, в первую очередь, обращаем внимание на другое.

— И на что, интересно? — ехидно уточняет он. — На кошелек?