– Я ловлю в жестоком отголоске, что случится на моем веку, – добавляет суфлер.

– Что изменнику блаженства звуки, миги жизни сочтены.

– Я одна, все тонет в фарисействе… – подсказывает суфлер, приставляя ладонь ко рту.

Анна отмахивается от него и продолжает свое:

– Пролетает, брызнув в ночь огнями, черный, тихий, как сова, мотор. Тихими, тяжелыми шагами в дом ступает Командор…

– Зал пройти, не поле перейти!

– Жизнь пуста, безумна и бездонна! Настежь дверь. Из непомерной стужи, словно хриплый звон ночных часов – бой часов: «Ты звал меня на ужин, я пришел! А ты готов?» На вопрос жестокий нет ответа, нет ответа – тишина…

Анна стоит на сцене, оглядывается: никого за ней нет. Она стоит молча. Наконец, разводит руками. Раздается шквал аплодисментов. Раскланявшись, Анна уходит за кулисы.

– Что это?! – возмущается она. – В тексте написано одно, суфлер диктует другое. Сумбур происходит на сцене, а эти дураки аплодируют.

«Вот вам сюрреализм или нечто вроде того. Не вздумайте отказаться в следующий раз, Анна. В концлагере за подобную дерзость полагалось пятьдесят ударов резиновой палкой, после чего не все выживали. Поскольку мы находимся на переходе в свободный мир, палку можем заменить на более гуманный инструмент – хлыст, например, что не смертельно, но о-очень болезненно. В голом виде, заметьте. Мы попросим Концепцию выпороть вас, а если она не согласится, вы застрелите ее или она вас, ежели вы не согласитесь застрелить ее. Таким образом к окончанию инициации останутся только братья, залогом единства коих будет круговая порука участников. Теперь самая унизительная история, когда-либо бывшая с вами. Начнем с вас, дорогая Анна, поскольку вы задолжали нам истуар. Рассказывайте, если не хотите, чтобы самой унизительной историей для вас стала публичная порка!»

«Хотите, – предлагает Кирсанов, – пока Анна будет вспоминать, я расскажу о преступление, которое она совершила? Бойкий француз, стоя за Анной, направляет ее руку с пистолетом в сторону выходящего из кафе немецкого офицера…»

– Чуть левее, мадам, – говорит француз и начинает щупать ее. Она с недоумением смотрит на его руку. – Стреляйте, мадам, стреляйте!

Она несколько раз стреляет, но попадает в витрину. Офицер выхватывает из кобуры пистолет и палит во все стороны. Подпольщик, прячась за спиной Анны, несколько раз стреляет, однако промазывает. Когда немец начинает перезаряжать обойму, бросается к машине и уезжает. Офицер стреляет вслед уезжающей машине, но, увидев Анну, которая прижимается к фонарному столбу, восклицает:

– Мадам Караба! Я не верю глаза своим. Какой сюрприз! Я видеть все ваш роль, мадам! Это сон! Я тут отбирать наложник, нет, как это, а… вот – заложник. Я немного говорить по-русски, нихт по-французски. На меня тут напал партизан. Один я застрелить – они увез его на авто. Давайте я понес ваша сумка, мадам. Какой тяжелый дамский сумка.

– Должно быть, в ней пистолет, из которого я вас стрелять.

– О, какой вы остроумный, мадам. Вы уловить мой акцент, я проводить вас домой…

«Я снимал эпизод в прошлом году в Париже, когда уже шли бои на улицах с партизанами, что придало фильму достоверность».

«Достоверность того, чего не было?»

«Преступление совершено на ваших глазах, оно же и оправдано».

«Чем, позволю спросить?»

«Мнимостью. Не верь глазам своим».

«А также и ушам».

«Житейская логике здесь входит в противоречие с отсутствием оной в искусстве».

«Приемлемое объяснение. Теперь самое унизительное происшествие в вашей жизни, мадмуазель».

«Стою я, опираясь спиной на витрину магазина на Монмартре. В свете фонаря медленно идет снег. На мне только блузка и юбка. Передо мной останавливается мужчина в цилиндре и плаще а ля Макс Линдер и предлагает сигарету…»