«Чем закончилась ваша история?» – спрашивает фон Мерц.

«Ничем».

«Предлагаю, – говорит Кирсанов, – такое развитие событие: японец вернется, возьмет за руку жену и поведет ее в спальню, а муж схватит за другую руку, и они будут перетягивать ее на лестнице, словно канат».

– Замечательная концовка, – аплодирует генерал, – не правда ли? Вот видите, случай был, а вы попытались его скрыть от нас. Чем наши дамы порадуют нас? Вы, мадам?»

«Мадмуазель».

«Тем лучше.

«Меня зовут Концепция.

«Что за концепция?

«Просто Концепция. Если сокращенно, то – Конци. Концепция До де Шанье-Ингресси. И этим все сказано.

«Отлично сказано, хотя и кратко. С таким именем и… фамилией можно, конечно, и кратко! Превосходное представление, хотя рассказ предпочтительней. Чем занимаетесь? Что умеете делать?»

«Обладаю способностью сбрасывать платье с такой быстротой, что вы не успеете ахнуть».

«О! В мгновение ока буквально. Как у вас получается?»

«Дернула за шнурок: перед вами – Венера во всей красе, потянула назад – прихожанка церкви Сент-Ив, готовая к исповеди. Небольшая заминка, кое-что не прикрылось, сейчас поправлю».

«Оставьте как есть, а мы полюбуемся. Учитесь, господа! Не только рассказала, но и про… демонстрировала! Кто следующий?»

«При дворе герцога N некий постоянно находящийся молодой человек неожиданно появлялся из-за портьеры, раздавал дюжину пощечин придворным… на глазах у его сиятельства, кстати… и скрывался за ту же портьеру».

«Шут, что ли, такое себе позволял?»

«Отнюдь – сумасшедший. Вы спросите, как же его сиятельство наглость такую терпел».

«Считайте, спросил».

«Это был принц».

«А, понятно! Полагаю, и вам от него доставалось».

«Отнюдь! Я еще не настолько безумен, чтобы пощечины самому себя наносить».

«Так вы, стало быть, принцем мните себя?»

«По вечерам».

«С вами все понятно. Кто следующий? Никого? Учтите: как только вы исчерпаете запас ваших историй, вам придется исполнять ритуалы нашего учителя и вдохновителя, – стучит он пальцем по фолианту с надписью на обложке „Сто двадцать дней в Санксаре“. – До тех пор, пока вы все не станете братьями, равными в преступлениях, в коих сознаетесь, а кому не довелось совершить, придется признаться в самом унизительном поступке в жизни, что является обязательным условием уже на второй ступени посвящения в ложу».

«Прошу прощения», – раздается голос.

«Прощаю».

«Я хотел сказать… о… спросить: а первая ступень, что из себя представляет?»

«Первая, хм… – задумывается генерал. – Первая, полагаю… а, вот: всяк, переступивший порог сего дома, прошел уже первую ступень. Сейчас наша любимая актриса расскажет что-нибудь о себе».

«Русские уже под Берлином. Вас будут судить».

«Не забегайте вперед, мадам. У нас в запасе еще сто двадцать дней. Здесь уже не Германия, но еще и не Швейцария. А-а, да, уже говорил. Рассказывайте, если хотите прожить до утра. В каком спектакле вы только что отыграли?»

«В одноактном спектакле „Каменный гость“, – подсказывает Кирсанов, – в моей интерпретации. Могу рассказать в двух словах финальную сцену, чтобы вы убедились в гениальности замысла. Анна во фраке ходит по сцене и обрезает нити. Статуи, висящие в воздухе, медленно взмывают вверх. Она застывает, вспоминая, что сказать. На сцену выходит человек в изразцовом камзоле и треуголке с такой же книгой в руках».

– Гаснет свет, – подсказывает он. – Гул затих, я вышла на подмостки…

– Тяжкий плотный занавес у входа, – начинает Анна, – за ночным окном туман…

– Сотнями биноклями мерцая, сумрак смотрит на тебя… – читает по книге суфлер.

– Холодно и пусто в пышной спальне, слуги спят и ночь глуха. Донна Анна спит, скрестив на сердце руки, – складывает она руки на груди, изображая спящую, – донна Анна спит и видит сны. Чьи черты жестокие застыли, в зеркалах отражены? Анна, Анна, – заламывает она руки, – сладко ль спать в могиле? Сладко ль видеть неземные сны? Из страны блаженной, незнакомой, дальней слышно пенье петуха…