– Покажите мне что-нибудь, – говорит эмир, – чтобы я успокоился. Что-нибудь умиротворяющее.

Геомант включает кинопроектор, и на стене появляется изображение. Гармония сбегает вниз по лестнице, не замечая, что из расстегнувшейся блузки то и дело выскакивает ее ничем не стесненная грудь. Она сбегает вниз, затем, оказывается наверху, вновь сбегает вниз…

Сидящий спиной к экрану эмир берет за руку Патрицию:

– Милая Патриция, почему никто не любит меня? Я самый несчастный человек на свете. Меня, получившего европейское образование, проведшего большую часть жизни в Петербурге, принуждают управлять чуждым мне народом, язык которого мне пришлось выучивать, как иностранный! Судебная система вверенного мне государства столь варварская, что включает лишь два способа решения проблемы: провинившемуся рубят голову или осыпают золотом. Я, пожалуй, выбрал бы роль короля в изгнании, благо все золото переведено в Швейцарские банки, чем ждать пока тебя убьют родственники или свергнут большевики и придется бежать в самый последний момент, чтобы не терять лица, что опасно и неприятно. Если эмир не всесилен на своей земле, то, кто же тогда? К тому же я несчастен в любви.

– В вашем распоряжении лучший гарем на востоке.

– Именно из-за него я и несчастен, – разводит он руками, изображая на лице все тяготы жизни. – Для меня любая красотка из кабаре привлекательней всех красавиц востока! Я им счет уже потерял, а мне их все дарят и дарят, как будто ничего лучшего найти для подарка не могут! Из-за все той же потери лица я не могу позволить им изменять мне. На следующий же день за оправданье изменницы, что считается слабостью здесь, меня свергнут родственники. Вокруг столько блюстителей нравственности! Осведомители так и роют паркет копытами, чтобы выслужиться. – Эмир замолкает, уставившись на экран. – Дорогая Патриция, вы хотя бы могли быть со мною добры?

– Ваше величество, я могу как-нибудь заглянуть на часок к вам.

– О, Гармония! – встает эмир и возводит руки к небу. – В черных чулках, – останавливается он у двери, – и красных подвязках, как в кабаре.

Похожие на узоры орнамента извивы барханов, редкие саксаулы, раскрашенные шары перекати-поле.

Лимузин подъезжают к оазису, останавливаются перед узорными воротами запущенной виллы.

– Прежде чем войти в этот дом, – говорит Кирсанов, обращаясь к Гармонии, – я должен предупредить тебя, милая Гармония, чтобы ты ничему не удивлялась и сделала все, что попросят. В этом доме – наше спасение!

– Спасение?

– Не сегодня-завтра в Бухару войдут большевики, и нам понадобятся деньги не только на продолжение фильма, но и спасение жизни. Здесь проживает крепостная актриса, ей, кажется, больше ста лет, но она все еще верит, в обретение счастье. Существует поверье, если на ее ковре проливается кровь, то счастье обеспечено на сто лет вперед. Местные жители почитают ее за святую. Они все освещают, что выходит за рамки их воззрений на жизнь. Если мы угодим хозяйке дома, мы получим деньги на фильм и отъезд…

В зале, заставленной антиквариатом, на некоем подобии трона восседает старуха. Над ней из стены вытягивает шею и крылья изразцовый орел с циферблатом в когтях.

– Явился, мерзавец, – восклицает она. – Где пропадал, признавайся?

Кирсанов разводит руками:

– То там, то сям…

– Обманщик!

– Да, – кивает Гармония, – он известный обманщик, но как умудрился он вас обмануть?

– В году эдак двенадцатом, кажется, когда Ирод город спалил.

– Что за Ирод, мадам? – спрашивает Гармония.

– Ну, как же, Ирод, как его, а, Буонопарте! Мне в сей год как раз тринадцать годков исполнилось, и была я актрисой у барина нашего. Когда наш дом загорелся, я стала кричать. С улицы входит гусар. Поднял меня и понес, а потом передумал, вернулся к дивану, обесчестил, а потом уже спас. Я его полюбила навек, а ты только сегодня вернулся. Поздно, однако, я мужчин разлюбила за то. Я велю Луизе негодяя убить, а потом оживить, чтобы снова убить!