– Это повод лишний раз показать тебя в нижнем белье на экране. Переступай через платье, поднимайся по лестнице.

– Скажи, Аламед, – спрашивает Гармония, – зачем ты постоянно принуждаешь меня играть сцены подобного рода? Я играю, потому что актриса, но в жизни – нет, не играю!

– Скажи-ка, дорогая, ведь недаром Москва, захваченная большевиками, на разграбленье отдана?

– То Бог, а то твои прихоти!

– Не кажется ли тебе, что все происходящее вокруг не жизнь, а репетиция того, что предстоит еще снять.

– Зачем ты отдал меня геоманту?

– Ты же влюбилась в него!

– Он влюбил меня в него посредством гипноза, но я испытываю чувства к нем только тогда, когда он находится рядом. Я здесь прочла книги ваших ортодоксальных святых, и все они в один голос называют все это, – делает она полукруг рукой, – прелесть. Ложь – то есть!

– Правильно – прелесть.

– Еще сказано: отдай Богу богово, а кесарю – кесарево.

– Если отдать Богу богово, то на земле ничего не останется, самой земли не останется. Что останется кесарю? А человек сам себе кесарь и бог. Зачем, спрашивается, Богу создавать женщину столь привлекательной, что ею прельщаются даже ангелы?

– Любовь возвышает, а порок убивает.

– От перемены пола партнера ничего не меняется.

– Нельзя сводить возвышенное к низменному.

– Что есть возвышенное? Мысль уходит вверх, но никогда не может достичь конца бесконечности. Не лучше ли облагородить…

– Порок?

– Соединив его с добродетелью.

– Несоединимые явления!

– Все соединимо, – говорит Кирсанов, – все! Особенно в кино. Он разворачивает ее к зеркалу и, стоя за ее спиной, начинает расстегивать пуговки у нее на груди.

– Это еще для чего? – делая удивленное лицо, спрашивает она и поднимает руки как бы для защиты, но не препятствует, ожидая ответа.

– Для иллюстрации тезиса, дорогая Гармони о соединении моего порока с твоей добродетелью.

– Нет… нет… о, нет! – разворачивается она к нему лицом и делает движение рукой, как отталкивая нечто исходящее от него. Он целует ее в ладонь и вновь разворачивает к зеркалу.

– И не закрывай глаза, я хочу видеть отраженье моего порока на твоем лице, преисполненном добродетели во гневе…

Гармония сбегает по лестнице в слезах.

– Сцена возмущения! – объявляет Кирсанов с верхней площадки лестницы, обращаясь к игрушечному клоуну в рост человека. Он снимает голову клоуна и сталкивает ее вниз по лестнице вслед за убегающей Гармонией.

– Бедный Йорик, – поднимает эмир голову с пола, вкладывает в рот перстень с камнем, роняет ее и уходит, слегка похлопывая в ладони.

Навстречу ему ползет по ковру черепаха, разукрашенная драгоценными камнями, пылающими в луче солнечного света из окна.

– Браво, браво! – аплодирует эмир. – Прекрасная выдумка!

– Цитата из Гюисманса, ваше величество.

– А, «Наоборот», припоминаю.

– Трудно удивить человека, который бывал в Париже.

– Его величество, – берет за рукав Кирсанова один из придворных, – не человек! Он посланец Аллаха на земле!

– И.о. пророка, – иронизирует эмир. – А это еще что такое? – останавливается он перед красным ромбом – неожиданную вставку в черно-желтом орнаменте изразцового пола.

– Для диссонанса! – говорит геамант.

– Я-то подумал, что это намек на вторжение красных.

– Убрать! – говорит один придворный другому.

– Нет, – останавливает его эмир. – Оставить! Для… диссонанса

В одном из флигелей дворцового комплекса находится оранжерея, в которой по вечерам собираются представители полутора десятка посольств.

– Вы помните меня, господин комиссар? – спрашивает один из гостей.

– То-ва-рищ, нужно обращаться ко мне!

– Гусь, положим, свинье не товарищ, хотя мы состояли в одной с вами ложе, о чем теперь сожалею.