Жемчуга Надежда Гусева

Жила на свете Женщина, и было у нее трое детей. Старший – мальчик, средняя – девочка, а младший… он и человеком-то зваться не мог. Ни рук, ни ног, ни глаз, ни ушей. И не было у него ни души, ни сердца. Ни живой по-настоящему, ни мертвый – просто груда камней да случайные вещи. Но Женщина все равно любила и жалела его, младшего и желанного.

Больше всего на свете желала она вдохнуть жизнь в свое дитя. Надо сказать, была она мудра, да к тому же немножко колдунья. Имелись у нее способы. Неживое станет живым, каменное заговорит и прозреет, странное дитя научится смеяться и плакать, если много-много счастливых людей добровольно и радостно поделятся с ним частичками своих душ и сердец.

Души и сердца счастливых людей – они такие… Чем щедрее себя раздают, тем богаче становятся.

Только где же взять столько счастливцев? Много вокруг разных людей – деловых, требовательных, усталых, унылых, умных, глупых, рассеянных… а вот тех, кто лучится счастьем, – раз-два и обчелся.

Тогда Женщина решила научить их создавать свое счастье. Она очень старалась, но, оказалось, не каждому нужен такой подарок. Взрослые люди уже успели полюбить свои проблемы и болячки. А вот дети… Дети еще не разучились смеяться. И Женщина собрала множество детей и постаралась научить их радости. Но и тут возникла проблема. Ведь мало самому быть счастливым – нужно еще и уметь дарить радость. А это под силу лишь людям добрым, волевым, сильным и трудолюбивым.

«Так пусть они и будут такими», – решила Женщина. И взялась за дело. Вскоре она трудилась уже не одна. Множество помощников работало с ней рука об руку. Хорошая идея всегда найдет отклик.

Трудное это было дело, очень трудное. Но если во что-то верить, это свершается. И дитя начало жить. Иногда болело, иногда не слушалось, иногда страдало, но жило. Оно видело, слышало и радовалось. Оно стало настоящим, смотрело на мир тысячами глаз, говорило разными голосами, играло и работало тысячами рук.

И все были рады стать на время его частью. Ведь пока люди помогали ему, жили с ним одной жизнью, они оставались сильны и едины.

Я тоже была такой частицей. Иногда – зорким глазом, иногда – чутким ухом, иногда – мурашками на коленке, иногда нервом.

Я была там.

Я все помню…

А может быть – есть такой закон? Не озвученный с трибун, не пропечатанный в солидных книгах с твердыми, как железо, корешками. Неписаный закон.

Очень простой – все не случайно.

А может и нет. Может, все события, имена, улыбки, перемены погоды, чей-то остановившийся взгляд, потерянные книги, странные сны – может, все это сыплется на всех, как ледяная крупа в ноябре, и только один из тысячи догадается глупо высунуть язык и попробовать – каково это на вкус?

Не знаю.

Просто иногда что-то случается. Привычный мир перестает однообразно вращаться и поворачивается незнакомым бочком. Стоп. Отправная точка. Дальше сам решай. Быть или не быть. Только скорее, не то решат за тебя. И поплывешь ты как галоша до первого поворота – думая о том, что ты и не галоша вовсе, а старинная каравелла с поскрипывающими мачтами.

Страна менялась, законы менялись, все менялось. И каждый плыл в меру сил – как мог. Менялась и школа, конечно. Потому что нужно меняться и людям. Какими они должны были стать, эти новые люди, виделось весьма туманно, но все старались как могли.

Поэтому на нас, как на сухумских обезьянках, часто делались эксперименты.

Чего только в то время не было!

Система Шаталова – конспекты, конспекты, бесконечные конспекты, схемы и рисунки – наизусть, до одури. Это потом, много лет спустя, внезапно оказалось: Шаталов был психически нормальным человеком, а не скрытым фашистом, как мы его себе представляли.

Уроки родного края. Ну, это просто луч света. Сидишь себе, втихомолку делаешь домашку по математике, а милый усатый нянь тихо читает татарские народные сказки.

Музейные уроки. Тоже хорошее дело. Потому что мы вообще не учимся, а едем, естественно, в музей. Очень хорошая задумка, потому что целый день нет алгебры.

Уроки профориентации. Тут, друзья мои, тесты. Море тестов. Хитро зашифрованных и жутко времязатратных. А в результате тебе выносят вердикт: «человек – природа» или «человек – машина».

И полный апофеоз – уроки сексологии. Да-да, потому что начало девяностых, и без этого никуда и никак. Ведет их странно накрашенная нервная женщина, которая, к слову, оказывается одноклассницей моего папы. Дома я изображаю ее, а папа валяется со смеху.

И вот, наконец, приплыли. МХК. Мировая художественная культура.

Она не вошла в класс, а впрыгнула. Перескочила порог кабинета физики и улыбнулась.

За окнами висел осенний полумрак, синие вельветовые занавески вызывали тоску, но включить свет никто не удосужился. Шестой урок как-никак, народ подустал. Народ домой хотел. И в нашем родном классном кабинете удерживало только обещание новизны, этакой экспериментальной свежатинки.

Итак, она впрыгнула. И сразу засмеялась. Была она маленькая, худая и кудрявая. А когда заговорила – быстро и весело, то показалось, заговорили и ее руки – так легко и красиво они жестикулировали.

– Моя фамилия Гринбаум. Вы можете перевести слово «гринбаум»?

Мы настороженно молчали. Неизвестно, чего ждать от такой непонятной женщины. За восемь лет в школе всякого насмотришься, видали мы и таких: на вид-то добрая да веселая, а потом прижмет – только держись.

Она быстро нарисовала на доске дерево с листочками.

– Ну вот. С немецкого это переводится как «зеленое дерево».

– Мы будем учить немецкий? – спросил кто-то с вызовом.

– Нет. Мы будем заниматься культурой.

Несколько человек закатили глаза.

Но она заговорила – быстро, складно, смешно, – и сразу стало понятно: и скучно не будет, и семь шкур не сдерут.

А потом объявила викторину.

Кошмар.

При словах «викторина», «конкурс», «соревнование» на меня всегда находили нервное остолбенение, приступ тупизма и желание залезть в шкаф. Только раз в жизни, в первом классе, я победила в каком-то очень локальном конкурсе и получила награду – картонный кружочек с нарисованным котенком, подвязанный на шерстяную нитку. И эту, прости господи, медаль я хранила в шкатулке вместе с другими ценными вещицами много лет!

– Кто назовет автора картины?

Молчание. Я подняла глаза на репродукцию, и давно знакомый образ радостно отозвался в памяти. Я робко подняла руку.

– Рафаэль?

– Правильно! – обрадовалась Гринбаум. – А теперь… В углах этого дома нет ни одного острого угла. Архитектор, конечно же…

– Гауди! – выкрикнула я.

– И это! Тоже! Правильно! А теперь фото!

На фото изогнулась балерина. Вот и все, привет. Балерин я не знала.

– Плисецкая, – сказала Вера.

Конечно, человек лет десять в танцевалку ходит, еще бы не знать!

– Да, Майя Плисецкая. А теперь…

Тут уж я неприлично возликовала, ибо только на днях наткнулась на этот сонет в журнале «Работница».

– Шекспир!

Действо продолжалось долго. Наконец Гринбаум шумно обрушила на стол ворох репродукций и вырезок из газет и журналов, порылась в сумке, что-то извлекла и указала на меня.

– Как тебя зовут?

Я назвалась.

– Выйди, пожалуйста, сюда.

Я потащилась к доске, меняя окраску, как больной хамелеон, и запинаясь о раскиданные сумки одноклассников.

Гринбаум подняла мою руку – как на ринге.

– Наш сегодняшний победитель и несомненный эрудит. Все похлопали!

Ах, провались-ка ты пропадом! Как мило – «похлопали»… Жуть.

– А это приз победителю.

Приз. Мне. Ага. Впервые после картонного котенка. В мои руки легла маленькая блестящая книжица. Я замерла и, наверное, даже забыла поблагодарить.

Как мало надо для счастья. На моем столе лежал приз.

– Дай посмотреть!

– Это кто, а?

– Красиво…

– Круто, держи.

Когда каждый сосед дежурно полапал мою прелесть, я проморгалась и попыталась разобраться – чем меня, собственно, одарили. Владимир Набоков. Ничего не говорящее имя. Я раскрыла книгу. Стихи. Полистала. Еще и проза. Тонкие летящие иллюстрации.

И я открыла посередине. Всегда так делайте, когда хотите проверить – стоящая книга или нет.

«На годовщину смерти Достоевского…»

Скучновато. Достоевского я еще не читала, но его портрет в кабинете литературы не сулил ничего хорошего – угрюмое худое лицо, неухоженная борода и все это – на мрачном коричневом фоне. Кто-то сказал, что в тюрьме он сам вырезал деревянное кресло с подлокотниками в виде топоров. Невеселый, должно быть, был человек.

Предчувствие меня не обмануло. Жуть жуткая. Только на ночь читать.

Но, однако же, это затягивало, как затягивает фильм ужасов. Я не могла оторваться от странного чтива и уже не слышала, что там еще говорила Гринбаум.