– Вот… я так и думал, что пригодится…
Саша фыркнула и, не сдерживаясь, расхохоталась.
Подождав, пока она отсмеется, Ленька достал из кармана объемный сверток. Развернул.
– Выбирай.
Разумеется, в свертке были бутерброды. Саша схватила один.
– Умираю просто, есть хочу! – и принялась уписывать за обе щеки.
В этот момент в пустой автобус вошла девушка. Окинула их презрительным и любопытным взглядом.
– Ну вот, огорчилась Саша, – это Танька из соседнего подъезда. Теперь весь район знать будет и обсуждать.
– Ну и что? – прищурился Ленька. И вдруг громко, на весь автобус, позвал:
– Таня!
Та испуганно оглянулась, снова пытаясь сделать презрительный взгляд.
– Что?
– Хотите бутерброд? – дружелюбно спросил Ленька.
– Нет! – скривила та губы в насмешливой улыбке, но они ей не повиновались, а в ее глазах Саша разглядела зависть.
А Ленька улыбался ей своими ямочками на щеках да лукавыми глазами – рыбками.
Дневник Леньки Баженова
Сентябрь, 97
Мы с Лилькой гуляли сегодня в парке. Самое начало сентября в Якутии – пожелтевшие березы, иголочки колючей умершей травы. Небо, покрытое сугробами облаков. Я вспоминал, как в детстве думал о том, что облака – это сладкое мороженое. И, наверняка, оно вкуснее того, что лизала сестренка. Хотя она бы со мной не согласилась.
Лилька – милейшее создание. Она не похожа на других детей. Хотя, может, лишь мне так кажется? Вряд ли. Меня любовь никогда не ослепляла. Моя сестренка самая красивая, самая чуткая, самая беззащитная. В ней – все грани очарования детства. Она не боится плакать, любопытствовать и сочувствовать. Она не боится быть собой. Быть человеком. В ней нет ни капли робости. Она для меня – символ тепла, символ неподдельности. Нет на свете чуда прекрасней, чем ребенок, растущий в любви.
Мы с Лилькой похожи внешне. У нее такие же светлые волосы, синие глаза и пухлые губы. На этом сходство исчерпывается. Я не таков. Я не был таким, как она в свои четыре года. Вероятно, к моему появлению на свет родители просто не успели дозреть. Сыграло роль и то, что ждали девочку. А я, как это потом вошло у меня в привычку, разрушил все их планы и не оправдал надежд.
Почему мама так холодна ко мне? Это удивительней тем, что мое лицо почти копия ее… Наверное, с нее все и началось. Моя свобода отшельника и несвобода отвергнутого ребенка, смелость одиночества и страх перед ним. Началось, набрало обороты…. Можно бы, конечно, потешить свое самолюбие лестными идейками об избранности, но я не стану этого делать. Тошно и без сладкого нытья. Я бываю просто омерзителен.
Отец не тратит на размышления обо мне ни крупицы своего драгоценного времени. Он им слишком дорожит. А фигура сына вызывает в памяти лишь раздраженное недоумение, приводящее в глухой тупик.
Бесплодные, иссушающие душу и разум эмоции. Он это понимает. А я – нет! И я не могу вновь и вновь не наступать ему на больную мозоль под названием Ленька. Порой даже просто так… из вредности, что ли. Хотя чаще – надеясь пробиться сквозь стену отчуждения.
… У меня не было друзей никогда. Быть может, непонимание родителей породило во мне иллюзорное ощущение всеобщего неприятия? В какой – то степени – да. Но не слишком ли я строг к своим родителям, не слишком ли жесток? Ведь это отчуждение от мира научило меня видеть изнанку людей, вещей, явлений. Научило не бояться ее, принимать не частично, а полностью.
Слово семья не имеет для меня сейчас никакого смысла. Я никогда не пойму, что вкладывают в это понятие отец и Женя.
Хотя, если бы все пошло иначе, если бы … может быть, когда – нибудь я стал бы хорошим мужем Саше. И, наверняка, образцовым отцом. Не суждено.