Мама хотела приукрасить нравоучениями этот рассказ и наделила героев слабостью к алкоголю, а все случившееся с ними после – изобразила наказанием свыше.

Но они были обычными людьми, и по меркам сельской жизни – непьющими, только по праздникам.

Почему везде я слышу назидание? Даже в наступившей смерти? А что, если нет этого наказания, а каждому дан свой путь?

Почему автор не дает покоя главному герою после смерти? Тот вынужден лежать в темной и холодной могиле, осознавая свое бессилие. И страдать, сожалеть…

Может, потому, что она не дала покоя себе и старшей дочери после ее смерти. Продлив свои ежедневные страдания еще на тридцать шесть лет, до того момента, когда все остановилось навсегда. Тридцать шесть лет даже для умершего долго и мучительно.

В деревне долго по умершему не стенают, не скорбят. Так было и у Саши, матери главного героя. Нет возможности и сил для слез, потому что в загоне орет скотина. Нужно подняться, подоить корову, насыпать сена, напоить телят, вывезти навоз. Завтра на работу, вечером в огород, скоро пойдут дожди, успеть бы убрать сено. Нужно разнести пенсию, два села еще не обойдены, газет прихватить с собой и товаров из почтовой лавки. По пути заскочить на кладбище, прибраться у своих. Вечером привезут внучку, а тесто еще не подоспело. К мамке забежать, паренок взять и половики ей постирать. Такая жизнь, в которой есть равноценное место всему: и печали, и радости, и заботам, и счастью и слезам.

А еще в жизни есть место самой жизни, а не только смерти.

Девочка была невысокая, худенькая, сутулая, с небольшим неровным горбом справа. Лицо бледное, с мрачными выпуклыми глазами, крупным носом и толстыми какими-то лиловыми губами.

Скрашивала её некрасивость длинная пышная коса. Девочка заплетала её несколько налево, справа мешал неловкий горб.

Ходила она в одежде, что доставалась ей от родни, и только 1 сентября в белой застиранной кофточке и тёмной юбке она немного преображалась.

Училась Валя Томилина во вспомогательной школе для детей, отстающих в развитии, но в День знаний приходила на торжественную линейку в сельскую среднюю школу.

В небольшом холле, если это место можно так назвать, чинно стояли нарядно одетые дети с цветами из палисадников. Цветы были яркие, и чем ярче был букет, тем больше достоинства выражалось на лице мамы и малыша. Приходили сельчане посмотреть на своих чадушек, на школу, где они сами когда-то учились, а скорее обсудить, кто из ребят лучше одет, выглядит праздничней.

Шепотки, тихие голоса не умолкали.

– Ну уж Преображенские как всегда, самые нарядные. Ишь обновы-то какие!

– Ольга одна, а гляди, девок-то как одевает!

– Да ей В. помогает. Чай, отец, – поджав в губы сказала какая-то женщина.

– Гляньте, а Томилина… а туда же! – маленькая молодая бабенка толкнула соседку и противно хихикнула, указывая на девочку. – Как путняя… А брылы-то расквасила, небось ищо губной намазала. Вот страсть-то…

Бабы оглянулись на девочку, она резко отвернулась, стрекоза на заколке затрепетала. Бабы рассмеялись. Девочка зло сверкнула выпуклыми глазами.

– А шары-то выпучила… Ну надо же, – съехидничала маленькая бабенка.

– А чо она не у себя в интернате?

– Она завсегда тут околачивается первого сентября, – ответила ехидно та же бабенка.

– А чо вам Томилина? – пробасил мужик. – Уж коса-то, едрена вошь, не чета вам крашеным да обтяпанным, как после тифа. Вишь как распушилась на плечике, что вербочка! – восхитился мужик.

Бабы удивились. Чего тут мужикам лезть, не их это дело.

– Чо? Дурочка приглянулась? Вот уж диво, – сверкнула маленькими злыми глазенками бабенка и ревниво передёрнула плечом.