Ему пришлось подождать, пока подойдет паром с местами для лошадей.

Движение на улицах в Сити на той стороне реки было оживленным, как никогда. Сотни людей толклись на узких улочках, спрашивали друг у друга, нет ли новостей, останавливали продавцов баллад и разносчиков листовок и требовали новостей у них.

Вооруженные группы маршировали по дорогам, расталкивая пешеходов и требуя, чтобы те кричали: «Ура! За короля!» Но тут же на другой дороге появлялась группа, выкрикивающая: «Ура! За Пима![6] Долой епископов! Долой королеву-католичку!»

Когда Джон увидел, что две такие группы двигаются навстречу друг другу, он испугался, что его втянут в драку, и вместе с лошадью укрылся в боковой улочке.

Но роялисты перешли на одну сторону улицы, будто торопились по очень срочному делу, которое заставило их быстренько исчезнуть. Противники старательно делали вид, что не заметили их, и не стали гнаться за ними.

Джон посмотрел на эту картину и понял, что никто, как и он сам, не готов к открытому столкновению. Скандалисты на улице даже потасовки не хотели, не то что настоящей войны. Он подумал, что страна наверняка полна именно такими людьми, такими же как он, как честный парламентарий из Йовила. Все они понимали, что находятся во власти перемен, и все хотели принять участие в этих переменах, и все хотели поступить правильно, но были очень, очень далеки от понимания того, что же правильно.

Отец Джона знал бы. Он был бы за короля. У отца Джона была та самая несгибаемая вера, которую его сын так и не обрел.

Джон поморщился, подумав, насколько силен был его отец, имевший твердые убеждения, и насколько глубоко погряз он сам в многочисленных сомнениях. В итоге он все еще оплакивал одну женщину, почти влюбился в другую и женился на третьей. Будучи на службе короля, в глубине сердца был на стороне оппозиции. И получалось, что он постоянно разрывался между тем и другим.

Вокруг дворца Уайтхолл толпы были еще гуще. У ворот стояли вооруженные стражники с угрюмыми и мрачными лицами, сжимая в руках перекрещенные пики.

Джон, подъехав к гостинице, оставил лошадь в конюшне и в толкотне и давке пешком вернулся к дворцу.

Толпа представляла собой все ту же странную разнородную смесь. Были там попрошайки, нищие, калеки в лохмотьях и старых потрепанных ливреях, все они собрались там, чтобы покричать, а может, и получить несколько монет за продажную верность тому, кто заплатил.

Были там и рабочие, и женщины, и подмастерья с ремесленниками, и рыночные торговцы. Были и одетые во все черное серьезные проповедники церквей индепендентов и сектантов, были богатые купцы и люди из Сити, которые сами в драку не полезли бы, но сердца их жаждали борьбы.

Были там и матросы с кораблей, стоявших в порту. Они тоже кричали в поддержку парламента, потому что обвиняли короля и его французскую жену в бездействии по отношению к пиратам Дюнкерка. Были там и обученные отряды солдат, кое-кто из них пытался навести порядок и собрать всех своих вместе, а кое-кто впадал в неистовство и начинал вопить, что они все готовы умереть за права парламента.

Вся эта пестрая толпа орала и вопила на все лады, от свиста и шиканья тех, кто сам не знал, за что выступает, до упорядоченных выкриков тех, кто, наоборот, прекрасно понимал, чего хочет: «Долой епископов! Долой королеву!» И самый последний призыв, появившийся после того, как король явился в палату общин с мечом: «Долой привилегии!»

Джон пробрался в передние ряды толпы прямо к воротам Уайтхолла и крикнул, обращаясь к стражнику и пытаясь перекричать шум:

– Джон Традескант! Садовник короля!