переходя в короткий снег…

Я не люблю Вас? Что за глупость!

Все без разбора любят всех.

За образом милым, за облаком милым влачусь

по белому свету сквозь тёмные заросли чувств,

но, видимо, облаку нравится только свобода,

а мне очень нравится облако, вот в чём беда.

И даже не облако – так, красота, ерунда,

летучая частность, пустяк, золотинка, слюда,

шальная и смутная мысль чудака-небосвода

и всё что хотите – неважно-как-это-назвать.

Воздушное нечто, мне так одиноко без Вас:

без Вас между мною и миром теряется связь -

и в зарослях чувств я бы сбился с пути непременно,

когда не махала бы вечность мне белым флажком.

И я – торопливой пробежкой, коротким шажком -

за нею влачусь то в повозке чужой, то пешком.

И вечность моя, словно верность и вместе измена,

всё машет и машет, всё манит и манит флажком.

Мне слишком много дня – на одного меня,

мне слишком сладок чай, а кофе – слишком горек,

но у меня всегда так много оговорок…

не слушай этот бред: меня на свете нет.

А ты на свете есть. Но ты сейчас не здесь -

ты в тех краях сейчас, где нет меня на свете,

среди вечерних дум – о том о сём… о лете,

о птичьих голосах и птичьих небесах.

Под лампой кружевной живёт твой мир ручной -

шкатулкой золотой с весёлой дребеденью,

которой недосуг молиться провиденью,

что в мир твой, твой ручной, занесено волной.

И сорок раз на дню я на ходу бубню:

меня на свете нет, есть только ты на свете, -

и сорок раз на дню преклонное столетье,

шажками семеня, проходит сквозь меня.

Ателье. Кафе. Аптека. -

Жизнь и жизнь со всех сторон:

всё на благо человека,

всё… Художественный Слон.

Речь качнулась и сломалась -

и в отверстый лексикон

вдруг ввалился, как туманность,

сей художественный слон.

Он расположился боком

возле булочной одной,

что в беспамятстве глубоком

сделалась ему женой -

и у них родились дети:

сто четырнадцать галчат -

вон они на парапете

неприкаянно торчат

и, почти не постигая,

где эпоха, где страна,

чувствуют: она другая -

жизнь в присутствии слона.

Не расклейка-стирка-сборка,

а ху-до-же-ствен-ный весь… -

золотая оговорка,

залетевшая с небес

Всё зелёное ветшает и сгорает на лету -

и, Москва, ты исчезаешь на глазах,

ты растаиваешь, город, карамелькою во рту,

ты теряешься в забытых адресах.

Где ж ты, где ж ты, день минувший,

и давно ль ты миновал

или всё ещё имеешь миновать?

В шумной памяти случился неожиданный провал -

и неясно, что теперь куда девать.

Тут была кривая улочка с улыбкою в конце,

там – коварный переулок со слезой,

а чуть дальше – дом, в котором с лёгкой мыслью о творце

я взлетал под небеса на антресоль.

А теперь, на кромке памяти, на узеньком краю,

я уже не помню этого пути,

и стою как истукан, и ничего не узнаю…

время года, я забыл тебя, прости.

Нету имени у времени, и тусклое число

замирает в жёлтом парке у воды -

словно гипсовая девушка, держащая весло

непонятно для какой такой нужды.

А дело не в том, что судьба так хотела,

но в том, что – уставясь во тьму -

сам Бог прививал моё горькое тело

к сладкому – твоему.

Беспечный художник, весёлый садовник -

все руки в прозрачной крови -

садовник, взалкавший плодов бесподобных

понятно чего – любви.

Не будем спешить: нас пока ещё двое,

и рана покуда болит,

но – страшная, дикая сила привоя,

слышишь, уже бурлит,

и быть уже скоро свирепому шторму -

думает Божество.

И губы мои уже приняли форму

имени твоего.

Хорошо ли, друг любезный,

Вам стоять над этой бездной -

и разглядывать пустоты,

и испытывать тоску

от далёкого полёта

бесконечно малой птахи -

бесконечно милой птахи

к близлежащему леску?

Обольщайся ли, страшись ли,

но открыта бездна жизни -

перед нею, друг любезный,