– Инночка, ты удивительная! – в порыве признательности воскликнул я.

– Да ну тебя, – засмеявшись, махнула она рукой. – И вообще, мне пора домой, уже поздно!

– Я провожу тебя!

После ухода Инны я почувствовал, как тяжесть снова ложиться на мою грудь. Мать с ее страданиями опять обретала тяжелую власть над моей душой. Я снова был в кабале сострадания к ней, жалости, а моя жизнь с мечтами и стремлениями снова отошла в сторону. Если бы Инна была рядом! Если бы она всегда была со мной!

После больницы мать с трудом возвращалась к обычной жизни. Все-таки уход дяди Димы сильно подкосил ее. Было ли мне ее жаль в тот период? Да, жалость была, но мне казалось, что мать всей своей неприкаянной тяжелой душой навалилась на меня, и я задыхался и изнемогал под этой ношей. Но сбросить с себя весь этот груз мне и в голову не приходило. Наоборот, я считал себя обязанным всячески утешать маму, поддерживать ее. И я делал это, хотя в тайне завидовал дяде Диме, что тот просто взял и ушел. Вот просто взял и ушел. Мне бы так. Но я в отличие от дяди Димы был всего лишь незрелым пацаном и считал, что должен быть опорой матери. И мать принимала мою поддержку как должное. Она постоянно говорила, что вот дядя Дима несчастный человек, потому что у него нет детей, что теперь он живет со своей ворчливой матерью, а вот она имеет такого хорошего сына, как я, и находится в лучшем положении, чем он. А я невольно сравнивал себя с отчимом и думал, что тоже теперь живу с ворчливой матерью. О том, что я хочу пойти учиться на механизатора я и не заикался, зная, как к этому относится мать. Приближался выпускной, на носу была сдача экзаменов, а я был словно потерянный, потому что должен был против воли поступать в юридический. Мать уже знакомых нашла, которые обещали помочь ей пристроить меня туда. Она уже все решила за меня.

Я понимал, что мать старается мною восполнить отсутствие дяди Димы. Она стала брать билеты на нас двоих то в музей, то в театр, то просто просила сопровождать ее в походах по магазинам, то просила меня составить ей компанию в вечернем променаде по поселку. И я словно телок на привязи таскался за ней всюду, не смея возразить, потому что считал своим долгом помогать ей в ее трудной ситуации.

Единственным утешением для меня в то время были разговоры с Инной. Кажется, только в ее любви я черпал силы на жизнь. Часто я ловил себя на мысли, что если Инна рядом со мной, то я многое могу перенести, и мне тогда не важно, кем я буду в будущем. Главное, чтоб она была моей женой, была рядом со мной. Я часто клялся ей в любви. Я осыпал ее признаниями и стихами. Она принимала мои порывы благосклонно, но ее любовь ко мне была более спокойной. Я готов был к женитьбе на ней сразу после школы, а она хотела сначала выучиться, стать на ноги. Меня часто охватывали страстные чувства, но Инна дальше поцелуев не шла. Она дополнительно к рукопашному бою стала самостоятельно осваивать акробатические трюки и была вся поглощена подготовкой к поступлению в цирковое училище. Я же доучивался в школе и занимался спортом без всякого энтузиазма. Моим эмоциональным фоном была постоянная тревога за мать, а в качестве утешения я жаждал постоянного присутствия Инны и в то же время пребывал в эфемерных мечтах о побеге на свободу от всего, что тяготило меня и мучало. Даже от своей любви к Инне мне порою хотелось бежать, так как я скоро понял, что и она причиняет мне боль. Это была многообещающая, но ничего не дающая любовь. Мне хотелось немедленно получить от этой любви утешение, безоговорочное принятие, жертву. Но Инна не собиралась идти на жертвы ради меня. У нее горели глаза, когда она думала о цирке, о том, что будет выступать там. И я скоро стал чувствовать ненависть к ее цирку. Неужели для нее цирк важнее нашей любви? Свои недовольства я держал при себе, внутренне сжимаясь каждый раз, когда она, гуляя со мной в степи, начинала крутить сальто или гнулась и ломалась в мягкой траве, показывая чудеса гибкости. Я смотрел на это все и сожалел, что столько энергии уходит в пустую – я был бы гораздо счастливее, если бы она всю свою страсть, весь свой пыл направила на меня. Мы бы тогда, как другие влюбленные парочки, ходили в обнимку, беспрестанно целовались и таяли от нежности. Я прямо-таки страдал от невозможности слияния с нею, от невозможности полного телесного и душевного единения. Тогда, наверное, я бы и не вспоминал о своей боли, ведь я не был бы таким незаконченным существом, как сейчас. Мне очень хотелось этой полноты единения с нею, когда не знаешь где ты, где она, когда мы – одно. Но я всегда осознавал, что Инна слишком самодостаточна, и мой мир для нее – это только мой мир. Она могла понимать меня, очень хорошо понимать, и при этом оставаться в рамках своего мира.