– Итак…

Маша вытянула и оголила левую руку. Депардье посмотрел на порезы, покивал.

– И зачем? – спросил он.

Опустив глаза, Маша пожала плечами:

– Так получилось.

В руках большеносого появился бланк:

– Фамилия, имя, отчество.

– Я хочу остаться дома, – сказала Маша.

– Возраст, – продолжал Депардье.

– Это ненадолго. От силы два дня, – заверила Наталья Анатольевна, сидевшая рядом с Машей, и Лукьяновой показалось, что здоровяк с чемоданчиком грустно улыбнулся.

Маша нехотя поднялась с кровати и стала собираться.

От больничного ландшафта Лукьяновой стало не по себе. Казалось, что в одноэтажных и двухэтажных строениях, несмотря на весь их ухоженный, аккуратный вид, никого не было и быть не могло. Время от времени перешептывались вязы, впавшие в параноидальную желтизну. Мимо Натальи Анатольевны, позвякивая кастрюлями и ведрами, прошли друг за другом четверо в полосатых пижамах. Процессию замыкала остроносая женщина в белом халате. Черная кошка, зыркнув на Лукьянову желтыми глазами, перебежала дорогу и скрылась в кустах.

И вот перед Натальей Анатольевной вытянулось одноэтажное строение из красного кирпича, над входом которого веско выпячивалось: 1954. У крыльца стояла карета скорой помощи. В вестибюле на скамейке сидел один из тех, кто забирал Машу. Схватившись руками за край сиденья, он усталым неподвижным взглядом таращился на каменный пол. В закутке охранника бубнящий телевизор встревал в разговор, который вели высокий мужской голос и низкий женский. Надев бахилы на ботинки, Лукьянова подошла к железной двери и нажала на большую белую кнопку звонка.

На двери висел длинный и подробный перечень запрещенных продуктов. Рядом с дверью – текст закона об оказании психиатрической помощи, а так же график приема психиатров. Сегодня с десяти до четырнадцати принимал Сморыго Эдуард Николаевич – Машин врач… Лязгнув замком, железная дверь приоткрылась. Невысокая быстроглазая медсестра вопросительно взглянула на Лукьянову.

– К Маше Шумилиной, – сказала Наталья Анатольевна и поспешно добавила.– Мама.

Кивнув, медсестра пропустила внутрь.

Малолюдный холл заполняли пустые столики в пятнах, разводах и крошках. За столиком у телевизора некий посетитель средних лет, опустив глаза и снисходительно улыбаясь, разговаривал с пожилым доходягой, который медленно жевал кашицу из слов. В шкафу пылились потрепанные книги без обложек. Как пациенты в палате, едва шевелились рыбки в большом зеленоватом аквариуме. Лукьянова присела на жесткий диван и, глядя в коридор, стала ждать.

Сердце Натальи Анатольевны болезненно сжалось, когда она увидела растрепанную Машу в майке с глубоким вырезом и старых пижамных штанах. Маша подсела к матери и, опустив плечи, зевнула. Мать обняла Машу, всмотрелась в бледное опухшее лицо:

– Как ты?

– Рука чешется, – Маша еще ниже опустила плечи и, глядя на снулых рыбок, стала медленно поглаживать порезанную руку. – И все время хочется спать.

– Я тебе мазь принесу, заживляющую.

Позевывая, Маша спросила:

– Когда меня выпустят?

– Это врачу решать, – вывернулась мать. – Я как раз собиралась…

– Ты ему скажи, что я не такая, как эти… – Маша покосилась на шаркающих по коридору. – А руку порезала лишь оттого, что выпила лишка, – Маша почесала руку. – Скажешь?

Мать только вздохнула. В коридоре возник всклокоченный усач, похожий на обрюзгшего Сальвадора Дали. Он хмуро глянул на Наталью Анатольевну, развернулся и исчез за стеной.

Наталья Анатольевна взяла Машу за руку и, глядя на розоватые шрамы, которые пересекали предплечье, с укором покачала головой. Маша поспешно высвободила руку и поднялась с дивана: