– Почему? За что? – всхлипнула Наталья Анатольевна. Лучше бы она осталась в неведении! – Но ведь это не окончательный диагноз? Ведь так?

– Конечно же, это не окончательный, – опомнился и вернулся прежний Сморыго. – Будут тесты, будет томография. И только тогда можно о чем-то говорить.

Слезы душили, стояли поперек горла. Кое-как совладав с собой, Наталья Анатольевна с молчаливой поспешностью поднялась с кресла и направилась к двери, на ходу сморкаясь в бумажный платок, вытирая тем же платком глаза.

В коридоре, прислонившись спиной к стене и ковыряя заусенец на большом пальце, стояла Маша. Она оторвалась от стены и приблизилась к вышедшей из кабинета матери.

Наталья Анатольевна стала всматриваться в Машу, ища приметы душевного недуга и страшась их найти. Ее взгляд напоминал тот, каким она обшаривала припозднившуюся дочь, от которой несло сигаретами и вином. Прямо на глазах Маша отгораживалась невидимой стеной, становясь угашенной вариацией себя.

– Ну что? – спросила условная Маша. – Что тебе там напели?

«Шизофрения! Вот что у нее!» – разрывало голову Лукьяновой и рвалось наружу. Если это выкрикнуть, то обжигающая волна отпустит. Но Наталья Анатольевна, стиснув зубы, подавила этот порыв, как рвотный рефлекс, и даже смогла улыбнуться.

– Ничего определенного. Но волноваться особо не о чем, – сказала она.

– Ты плакала?

– Пустяки, – мать спрятала скомканный платок в сумочку. – Не обращай внимания.

– Не обращаю, – Маша усмехнулась и опустила глаза. Ее лицо посерело и одеревенело. Лукьянова подалась к Маше, чтобы обнять, приободрить, и самой немного успокоиться, прийти в себя. Но Маша вся напряглась и отстранилась.

– Мне нужен телефон, – сказала она. – А еще фломастеры и альбом для рисования.

Лишь когда она покинула одноэтажный корпус и зашагала в сторону проходной, где будка охранника, шлагбаум и неказистая церквушка с синей крышей, Наталья Анатольевна почувствовала, что опустошена. В побледневшем небе расшумелась ватага черных птиц, спорили какое дерево лучше для ночлега. Внутри что-то переворачивалось, душило, сдавливало грудь и голову. Голова трещала и дымилась. В ней догорали мысли. Надолго ли тебя хватит? – слышалось в шелесте осыпавшихся деревьев и запахе стриженой под полубокс пожухлой травы. – Неужели это так и будет вяло течь, лишая сил, мотая нервы?

Еще один день в аду, – думала Маша, валяясь на кровати в душной палате. Там сонными осенними мухами шевелились сестры по несчастью. Когда же это все закончится? Когда? Маша тяжело вздохнула. Поплакать что ли?

В палату ворвалась медсестра, уставилась на Машу. Маша напряглась. Костлявая женщина, сидя на соседней койке и поглядывая то Машу, то на сердитую медсестру, захихикала.

– И долго тебя ждать? – сказала Полторак и вышла.

Маша с трудом оторвалась от кровати и поплелась в процедурный кабинет за дозой ватного забытья, подменявшее реальность черти чем. В кабинете нетерпеливо ждала медсестра. Шприц – наизготовку.

– Не надо… Я не хочу… Мне от этих чертовых уколов только хуже становится, – Маша с мольбою посмотрела на медсестру и болезненно поморщилась, почесывая запястье.

– Ты только сама себя задерживаешь, – сказала, как отрезала медсестра.

Маша с обреченным вздохом опустилась на кушетку и закатала рукав пижамы. На внутреннем сгибе руки темнели синяки от уколов. Наркоманка поневоле. В вену впилась игла. Обожгло

Накрыла ватная слабость. То ли преодолевая ее, то ли приноравливаясь к ней, Маша потащилась в палату. Мимо проплывали расплывчатые тени. Свет в коридоре задрожал, заколебался, но все-таки не погас, удержался, как акробат на канате. Маша прошла через дверной проем, и свет заметался, словно затравленный заяц, потом ярко-ярко вспыхнул. Маша невольно зажмурилась.