Над Воронковкой густела черная, непроглядная, по-настоящему разбойная ночь. Среди редких облаков жемчужной россыпью блестели мутные звезды и алела полная Скверня, увитая побегами уродливых жил. А багровая Скверня всегда не к добру… По крайней мере, так говорят, пытаясь самих себя убедить, будто что-то в этом говенном мире бывает к добру. Тьма укутывала хозяйственные постройки, флигеля для прислуги, храм с усыпальницей и огромный двухэтажный хозяйский особняк, выстроенный на античный манер, с куполом, парадной мраморной лестницей, колоннадой и портиком, изукрашенным искусной резьбой. Рух расслабленно сидел на балконе в глубоком мягком кресле, закинув ноги на перила и отхлебывая из бутылки весьма приятный коньячок из графских запасов. Небо на западе едва заметно светилось оранжевым, теплый ветерок шумел кронами в яблоневом саду, где-то поблизости завывало волчьё. Скотину и людей разместили со всеми удобствами, накормили, напоили и спать уложили. Правда, по отдельности. Скотинину на конюшне, а крестьян в барских хоромах, пускай и на цокольном этаже, но все же граф не побрезговал приютить деревенских в собственном доме. Невиданное дело по нынешним временам. То ли граф такой милосердный попался, то ли дворянство и простонародье сплотила надвигавшаяся беда.

В окнах за спиной мелькнул приглушенный свет, дверь открылась, и на балкон вступил человек. Отблески едва теплящейся масляной лампы подсветили орлиный профиль старого графа. За прошедшие несколько часов Нальянов будто еще больше постарел и осунулся. Лампа в руке заметно дрожала.

– Не помешаю? – спросил Михаил Петрович, поставил светильник на столик и потушил огонек. Умный мужик, нечего постороннему знать, что на балкончике наблюдатель сидит.

– Ваши хоромы, кто кому тут мешает – вопрос риторический, – откликнулся Рух. – Не спится, ваше сиятельство?

– Давно забыл, что значит спать, – невесело улыбнулся Нальянов. – Если пару часов успеваю урвать, уже хорошо. Думал, на пенсионе отдохну, да куда там! То одно, то другое, да и нервишки уже не те, лежу всю ночь, смотрю в потолок. Расстройство одно.

Дел у графа и вправду было невпроворот. Не успели добраться до имения, как он тут же раскланялся и пропал, не явившись даже на ужин. Рух краем уха слышал, как он громко отчитывал конюхов за дрянной овес, заданный лошадям, гремел кастрюлями на кухне и решал вопросы по недостаче свежего леса для обновления крыши. Бывают же люди, которым неймется. Нет бы палить с балкона по голубям, совершать променады по парку и щупать молоденьких горничных. Красивая жизнь, а не вот это вот все.

– Не бережете вы себя, граф, – сказал Рух.

– Поздно беречься уже, – вздохнул Нальянов. – Рвусь, а и сам не знаю куда. Детей не нажил, для кого стараюсь, неясно. Помру, все тут заграбастают дальние родственнички и по ветру пустят, обормоты бесштанные. Они меня знать не знают, а как в гроб лягу, сразу прискачут наследство делить. Да только хер им за кружевной воротник. Я завещание на государство отписал, с условием, что имение какому-нибудь боевому офицеру во владение отойдет. То-то будут жопы трещать.

– Люблю жестокие розыгрыши, – оценил Рух. – И заранее не завидую несчастному, который будет завещание оглашать.

– Может, ты? – спросил граф. – Я хорошо заплачу.

– А почему бы и нет? – быстро согласился Бучила. Очень уж хотелось посмотреть на кислые рожи горе-наследничков. – Обязательно сообщите, как помирать соберетесь.

– Всенепременнейше… – Граф уселся в соседнее кресло. Звучно хрустнули кости. – Жили вон не тужили, планы строили, а нынче на тебе, бунт. – Он указал рукой вдаль. – Зарево все ближе и ближе, значит, идут, деревни совсем рядом горят. Значит, денька через два будут здесь.