Ансен. Не думаю, что вы сочли ее совершенно неуместной.

Оден. Вы правы, хотя именно эта напасть сейчас вряд ли угрожает Вашингтону. Мир принуждает нас считаться с неоспоримыми доводами. Все же удивительно, насколько злыми могут быть языки у этих англиканских ученых. Почему, как вы думаете?

Ансен. Может, это связано с грехом чревоугодия, который традиционно приписывают духовенству? У них нет другого выхода для энергии.

Оден. Да, наверное. Один из них воспринимал всякого, кто с ним не соглашался, как личного врага. Прямо как в учительской. Это напоминает мне оксфордских донов.

Знаете, однажды в Вашингтоне мне пришлось посетить Пентагон – это был случай прямо из Кафки. Так вот, когда я выходил через проходную наружу, меня остановил охранник и спросил: «Эй, а куда это вы направляетесь?» – «Я хочу выйти наружу», – ответил я. И он сказал: «А вы уже снаружи»[33].

Ансен. Это случилось до того, как вы отправились в Германию?[34]

Оден. Нет, после. Я был изрядно напуган, мне даже снились кафкианские сны.

Дело в том, что во время войны на меня обратило пристальное внимание ФБР[35]. Кто-то там у них решил, что я шпион. И вот один фэбээровец мне говорит: «Вы ведь скандинав, не так ли?» Они там думали, что я только что с подводной лодки[36]. Этот фэбээровец был еще ничего. Он сказал: «Я увидел, как вы зашли в ресторан с книгой, и сердце у меня упало. Я решил, что вы проведете там несколько часов». – «Так почему вы не вошли вслед за мной?» – спросил я. «Не хотел вас смущать», – ответил он. Как это мило с его стороны, правда?

Перед тем как читать в Гарварде мое стихотворение, написанное по заказу «Фи-Бета-Каппа», я в течение пяти минут общался с Конантом. «Вот настоящий враг», – сказал я мысленно. Думаю, что обо мне он подумал так же. Конант – это такой принц Генри из «Генриха IV», олицетворение власти в чистом виде. Я ему подыграл, притворившись абсолютным циником по отношению к политике. Думаю, он не поверил.

Вы знаете, я все хотел его спросить, было ли решение сбросить атомную бомбу его решением. Рузвельт пообещал ученым, что бомбу не сбросят тайком. А потом Рузвельт умер, и все пошло к черту… Говорят, что именно Конант сказал последнее слово.

Ансен. Если это так… Не знаю, увижу ли я его еще раз, но если увижу, вряд ли смогу разговаривать.

Оден. У меня другие чувства к нему. Если бы я тогда точно знал, что это он, я бы подошел и спросил: «Зачем ты это сделал, старая лиса?»[37]

Я рассказал Одену о криминальной истории, которая случилась с моим приятелем.

Оден. Да, с полицией теперь надо поосторожнее. Им кругом мерещатся разгневанные и напуганные люди. Так что с ними надо быть наивным, притворяться другом. Но когда дело дойдет до деталей, не мешкать с фактами. Знаете, когда я получал бумаги, касающиеся моего гражданства[38], меня спросили, не коммунист ли я. Потом задали вопрос о том, какую газету я читаю. Я мог бы ответить, что читаю «Таймс». А тот парень – ирландский католик – спросил о «Дейли уоркер». Не совсем честный вопрос. Я не постоянный читатель этой газеты, но все же ответил, что да, читаю «Дейли уоркер». Тогда он спросил, читал ли я Карла Маркса. «Да», – ответил я. После чего он спросил, произойдут ли, на мой взгляд, изменения в мире в ближайшие пятнадцать лет. Этот вопрос меня совершенно заинтриговал. А напоследок он спросил, не социалист ли я фабианского толка и не уличала ли моя жена меня в неверности.

Ансен. Интересно, как бы повел себя в такой ситуации кто-нибудь хорошо осведомленный, но политически враждебный правительству.

Оден. О, надо было бы просто сослаться на соответствующие статьи в законе. Но этот человек был не дурак. Чего стоит один вопрос о фабианстве! Эти вопросы они задают на случай, если кто-нибудь сделает запрос в конгресс. Им нужно показать, что они отнеслись к делу добросовестно. Я поговорил потом с этим парнем. Он выпускник университета Нотр-Дам