– Конечно, тебе культурная нужна, а я вот дура деревенская.

Глаша сузила глаза, и они превратились в маленькие щелочки – вероятно, таким образом она хотела показать хозяйскому сынку свое полное презрение.

– Понимай, как хочешь, – устало махнул рукой Петр, которому уже надоела эта сцена.

Он резко развернулся и пошел обратно к накрытым столам.

Глаша стояла и смотрела ему вслед, чувствуя, как место былой симпатии занимает ненависть.

– Ну и отомщу же я тебе, Петр. – прошептала она.

А веселые друзья заждались Петра: они сидели на завалинке и задевали проходящих мимо девушек. Задевали необидно, тем более подруги могли дать словесный отпор, да такой, что над незадачливым кавалером потом потешалась бы вся деревня. Ради Петра парни принарядились – они щеголяли в косоворотках и новых пиджаках, а кое-кто поминутно доставал из бокового кармана часы на цепочке – местный высший шик. Время шло, стрелки часов неотступно двигались вперед, Ксения уже несколько раз позвала их вечерять, а виновник торжества куда-то запропастился.

Петя прибежал незадолго до ужина, и все сразу поинтересовались, где он пропадал.

– Обегал все вокруг, прощался с родными местами, – торопливо объяснил он и покосился на калитку, из которой как раз в этот момент выходила зареванная Глаша. Никто из приятелей не обратил на нее внимания, лишь Матюша Волунов задержал взгляд на расстроенном лице девушки.

– А мы срезали подсолнух у Прониных, – сказал Гриша Амелин. – Вернее, бабка сама предложила.

Гриша выглядел довольным – а почему бы нет? Петька Силин уезжает, а без него верховодить среди друзей станет он. Пусть он не такой образованный, но никто лучше Гриши не умеет драться. Ну теперь держись, округа! Давно он собирался помахаться с глебовскими парнями, а то повадились ловить рыбу в излучинах возле Боровиц. Да и Сашке из Бакача неплохо бы вломить, чтобы не задавался!

Свои наполеоновские планы он держал при себе до отъезда главного соперника. Вот и Матюша едет с ним: Петька в университет, а Матюша в реальное – хочет стать путейцем. Конечно, Волуновы не такие зажиточные, как Силины – можно сказать, совсем наоборот, да и характером Матюша слабоват, но, глядишь, и устроится в столице не хуже других.

С крыльца дома их уже в который раз позвала Ксения:

– Петя, где вы там? Зови ребят ужинать!

Для парней накрыли отдельный стол – в настоящее время его назвали бы шведским, а тогда, в начале двадцатого века, никто не морочил голову и не раздумывал над терминологией, благо есть что выставить для гостей.

Стол, как говорится, ломился от яств: блины, пироги, жареная рыба, соленья, сало и домашняя колбаса. И кадушка кваса стояла тут же – квас был темно-коричневый, на меду, похожий на пиво.

За соседним столом Иван и другие мужики угощались неторопливо. Глаша подносила новые и новые кушанья, а в конце трапезы подала кувшин с яблочным компотом.

Матюша следил, как она снует между кухней и накрытыми столами: слезы на ее лице давно высохли, девушка улыбалась, а ощутив на себе его взгляд, приветливо спросила:

– Компотику принести?

Матюша жадно сглотнул и кивнул.

– Пойдем на кухню, – предложила она. – Я дам тебе кринку, только неси осторожно, а то, не дай Бог, хозяйка увидит.

Матюша знал, что мама Петра не будет ругаться, но поспешил вслед за девушкой. Он подождал в сенях, пока Глаша вынесет кринку.

В доме то и дело хлопали двери, это входили и выходили гости и хозяева, а оставшиеся без присмотра дети бегали наперегонки. Во дворе батрачка доила корову, и было слышно, как тяжелые струи молока падают в подойник.

Из кухни доносились голоса – это кухарка о чем-то спорила с дочерью. Наконец, Глаша выскочила в сени, пряча под фартуком кринку. Обтерев запотевшие бока, она сунула кринку Матюше.