Василий Макеев Заплаканная душа читать онлайн страница 1

Вперед

Заплаканная душа Василий Макеев

На своём месте

Я сказала Василию: «Эта твоя книжка – чисто моя заслуга!» – «Не понял! – ответил он. – Может, ты и стихи за меня написала?» Нет, стихов я не писала, но бережно складывала черновик к черновику в отдельную папку – по циклам, по сезонам, по тематике. Когда стихов набралось достаточно, стала подталкивать: «Собирай книжку!» – «Соберу, соберу…» – неопределенно отвечал он. Но время шло, а черновики оставались черновиками.

Впрочем, я всегда знала, что поэзия для него – писание, а всё остальное досадная морока.

Но у меня в запасе был ещё один аргумент: «А ты название придумал?» И стрела попала в цель: задумавшись над названием, он снова загорелся идеей сделать новую книжку. Из старого отобрали лишь толику, дабы сцементировать общую идею книги, названной весьма рисково – «Заплаканная душа».

Раздражаясь порой на «казачью лохматость» некоторых макеевских строк, я тем не менее не могла без слёз читать эту горькую, совершенно честную, очень живую рукопись.

Василий Макеев проступает здесь сквозь стихотворную вязь страниц печальными глазами, надорванной изму-ченностью, заплаканной душой.

Когда я начинаю это въяве осознавать, хоть знаю Василия лучше всех на свете, то готова остро защищать его от всяческих недоброжелателей, завистливых обидчиков, хладнокровных гонителей.

В реальной жизни он сам кому хочешь отповедует без оглядки, но в стихах…

Как же всё-таки беззащитны души настоящих поэтов! Лучшее, что есть в русской литературе – это, по моему тайному убеждению, поэзия. Она и спасение, и защита, и утешение в горе.

Она – правда нашей жизни, почему-то понимаемая народом, но жёстко отвергаемая властью. Речь, конечно, не о текстах в рифму, но о поэзии.

Макеев – человек на своём месте!

Кто его попрекнёт творческим куском хлеба, многими званиями, премиями, наградами, если душа платит и платит живыми слезами за редкие минуты света на этой земле?

Живи долго, мой родной, пиши в охотку, только не разбрасывай черновики по квартире.

Татьяна Брыксина

Палисадник

«Омою глаза ли сердечками…»

Омою глаза ли сердечками

Тонкой ноябрьской берёзы,

В траву закуржавленную

Лист иль слезу уроню,

Уже не запустят со зла

Моровые морозы

За пазуху добрую мне

Огневую свою пятерню!

Слыхать: потепленье…

И вышла на паперть погода,

И тучи висят неудойные

Вниз головой.

А что там в закутах,

В запасках у жизни народа —

Кому это знать?

И оплакивать разве впервой?

Я рад бы деньгой заручиться

Иль славой какою опальной,

Но мне не грозят ни деньга,

Ни любовь без шиша.

Приемлю в обнимку

Неведомый кризис

скандальный,

А тухлость природы

Никак не приемлет душа!

Она не приемлет

Весёлого в мире паскудства,

Чтоб всех обмануть

И куда ни попало позвать.

А надобно вымолвить

Хрустко и бережно-грустно:

Берёза, беда, бедолажность

И благодать!

«В начале хладного апреля…»

В начале хладного апреля

Ещё природа скуповата.

Пичуги плачут еле-еле

На снег в лощинах ноздреватый.

В ночи к кому-нибудь придраться

Морозец муторно стремится.

Стволы берёзок шелушатся,

Как щёки справной молодицы.

Капели плавно отсопели,

Пошли прощанья-провожанья,

В начале хладного апреля

Душа исполнена желанья.

И я, как голубь бесполезный,

Полуоблезлый и скулючий,

Спешу к тебе – ещё болезный,

Но непростительно живучий.

Апрельский снег

Стоял апрель.

Сирень сорила.

Витал в аллеях женский смех.

Как вдруг погода повалила,

Сорвался с дуба вешний снег.

Верней, со смурых веток неба,

Белей, чем стираный ковыль,

Повисла мертвенная небыль

Или неслыханная быль.

Под носом пасынок природы

Соплю разматывал с утра,

И чертыхались пешеходы,

И веселилась детвора.

Снег падал навзничь на поляны,

На подсыхающую гать

И норовил в уста тюльпаны,

Охотно тая, целовать.

Не то чтоб голубь непорочный —

Кололся щекотной щекой.

Он был нежданный и нарочный,

Как ты, да я, да мы с тобой.

Он брёл в далёкие деревни —

Нагой, как пашенный огрех,

Мой неприкаянный, последний

Апрельский сон, апрельский снег…

«Мне не знать-познать…»

Мне не знать-познать

сердцем завирушным,

Не запрятанным ещё в чёрную кору,

То ли слыть в миру

тюхой равнодушным,

То ль постромки рвать скоком на юру.

Хорошо,

что я возрóс на донской равнине,

А потом уж жизнь пошла

книзу головой.

Зря, что в юности шальной

не пропал на льдине,

Выплыл, чёртов казак,

с гнибкою ветлой.

И теперь таровать я душой не смею —

От звонка —

и взахлёб снова до звонка

Я бы прожил свой век

с любушкой своею,

Да судьба, как узда, видно, коротка.

«Кашки не давал языку…»

Кашки не давал языку —

Вышло, что зловредно блея́л,

Грешен: на угрюмом веку

Кашки языку не давал!

Я обрыд жене и родне,

Плачу потаённо навзрыд.

Что-то поломалось во мне,

Коль жене с роднёю обрыд.

По пятам бредёт нищета,

По чужим блукаю садам.

Проношу кусок мимо рта,

Нищета бредёт по пятам.

Старость не даёт шиковать,

Тело забрала в переплёт…

Всё же есть одна благодать:

Старость шиковать не даёт.

От вина мой корень иссяк —

Да ему такая цена!

Как ни бейся лбом о косяк —

Корень мой иссяк от вина.

В душу мне зима забралась,

Холодит с утра до темна,

Пусть вокруг и слякоть и грязь —

Забралась мне в душу зима.

«Пора уж поплакать в тепле…»

Пора уж поплакать в тепле,

Душевную вызволить слякоть,

Ведь нет ничего на земле —

О чём не поплакать.

Господь, небеса не тряси —

Не манной взбухают колодцы,

Пока в православной Руси

Царят инородцы.

Презревшего спешку дорог

Заради комолых скамеек —

Никто пригласить на порог

Меня уж не смеет.

Слезу промокнув рукавом,

Чтоб сини в глазах не гасила,

Я, мама, идя напролом,

Живу через силу.

Житейские смяли возá,

Не гребостно пить

из копытца…

Сплети мне хоть ты на глаза

Златые ресницы.

Я стану зырянить вприщур

И вновь карагодить упрямо

Средь нехристей и полудур —

Прости меня, мама!

На холоде или в тепле

Из сердца не выветрить слякоть,

И нет никого на земле —

О ком не поплакать.

Мой город

Тошны порой вертлявые повадки

Властей… Но прочь, покорливость и тлен!

И я, на обе брошенный лопатки,

Приподымаюсь, кажется, с колен.

И я, стыдясь риторики плаксивой,

Во вред России слова не скажу:

Её душа останется красивой

На подступах к любому рубежу.

Мы все во мгле, но нас не мучит голод,

И шапки на затылках не горят.

Есть родина – и хутор мой, и город,

Степняцким духом славный Волгоград.

Во дни начала, детской спозаранкой,

Дав с городьбы казачьей петуха,

Я жил при нём – шершавый,

как изнанка

Порепанного градом лопуха.

Потом в столицу ринулся, в науки,

В расхристанность общажной суеты…

Он ждал меня, наверно, не от скуки,

С Мамаевой взирая высоты.

Кого я чтил, кому я приглянулся —

Теперь в былом, как грёзы наяву…

Мне говорят:

«Васёк, ты лопухнулся,

Когда оставил сытую Москву».

Я не польстил корысти или кушу,

Не выскребал обкусанных сусек,

Зато прикаял страждущую душу

Между великих православных рек.

О, братский Дон,

сплочённый ненадолго,

Меловобелый в жилках красноты!

О ты, в плотинах гибнущая Волга

С остатками бурлацкой красоты!

Вы, небеса, отвыкшие от клика

Высоких птиц и воскликов людей!

И даже ты, пониклая Паника,

Где я купал казачьих лошадей! —

Простите, что немыслимо немолод,

Я рад бы петь, да сам себе не рад.

И ты, и ты прости меня, мой город,

До млечных звёзд

протяжный Волгоград.

«– Хватайте жизнь за мягкие места…»

– Хватайте жизнь за мягкие места! —

Глаголят хваты, напрягая жилы.

Увы, до упокойного креста

Мне мягких мест судьба не подложила.

Зарницы детства вижу наяву,

Хоть памятью некстати пооббился,

Пусть не глодал я смолоду траву,

Но сытым хлебом тоже не давился.

В пятнадцать лет отбился от семьи

И с родиной негаданно простился,

Когда ж в душе запели соловьи,

Я тоже щёлкать с ними припустился.

Впрок заимел квартиру, а не дом,

Вяжу вслепую песенки из лыка

И нахожусь строптиво

под хмельком —

Законченный щелкун и прощелыга.

А впереди тщета иль пустота,

Как и у всех, кто жил и не постился.

Не только жизнь за мягкие места,

Я и жену-то лапать разучился.

«Скучаю по снегу, тащусь по морозу…»

Скучаю по снегу, тащусь по морозу —

Душе не хватает подарка.

Струятся по стёклам небесные слёзы

Да тлеет листва, как цигарка.

Её согребает рачительный дворник

Метлой застояло-сарайной,

Брехнёй заливается пёс-подзаборник

Вослед стукотени трамвайной.

Он чует: зима близ и около бродит,

У сытеня тают заначки…

Ах, как замолодит, ах, как заколодит,

Весёлые грянут кулачки.

Но странное дело, очнулись сирени,

Испив молодильной водицы,

И вёдру назло оголили колени,

Не прочь к декабрю обрядиться.

А я, наглотавшись цивильного чаю,

От стужи тепло отличаю,

Но денно и нощно по снегу скучаю,

По вечному снегу скучаю.

«Дождался! «Ни дна, ни покрышки!»…»

Дождался! «Ни дна, ни покрышки!» —

Кричат мне на старости лет

За все гулевые излишки,

За благо, которого нет.

Несчастно-весёлый и взгальный,

Приду на крикливый собор:

– Шумите, витии?.. Сусальный

Уже не по мне разговор.

Никто моих туч не развеял,

И я не рыдал никому —

За всё, что по жизни содеял,

Отвечу себе самому.

Так проще, коль сам не голубил

Судьбу, что по следу брела,

А если в хмель-омут до глуби

Нырял, то никак не со зла.

И в этой сноровке и справе,

Вперед