– А как нам был дождик, когда мы поехали? – сказал гений-ямщик.

– В левое плечо.

– Точно, в левое плечо. Так и надо встать и ехать.

Встали так и поехали, и выбрались на дорогу. Чтобы не сбиться еще, мы распорядились таким образом: поехали гуськом, друг за дружкой, и каждый смотрел вниз и в то же время слушал звук копыта. Если казалось кому-нибудь, что сбились, он давал знать: другие два поверяли. Ямщик иногда слезал и щупал дорогу рукой. Так доехали мы до каких-то стогов.

– Должны быть стога на дороге?

– Должны.

– Значит, так едем?

– Так!

– Да тут есть и землянка, – прибавил ямщик, – не перегодить ли нам до свету, ваше благородие?

– Давай, перегодим.

– Эй, малый! – крикнул гений-путеводитель. – Пусти в землянку!

Чей-то перепуганный голос отвечал, запинаясь:

– Я, пожалуй, да у меня, дяденька, ничего нетути, и огня нетути!

– Ничего и не надо.

Мы полезли в какую-то соломенную нору, щупая кругом: все была солома, но, по крайней мере, сухая. Лошадей мы сунули к сену. Клажа осталась на них; а сами все втроем, четвертый мальчик, забрались в землянку и через миг заснули. Мне случилось встать раньше всех. Я разбудил товарищей. Свет едва брезжил, но дождик перестал. Мне мелькнула перед землянкой сонная фигура малого, сторожившего стога, которые наши лошади немного пораздергали. Но малый был за это не в претензии. Чемоданы наши были сохранны, как будто кто стерег их. Мы поехали по дороге и скоро увидели станции. Больше такого неприятного бесседельного странствования не случилось. Еще раз мы ехали верхом целую станцию, но уже на оседланных лошадях. Подъезжая к Одессе берегом моря, на этот раз днем, мы опять слышали его шум и раскаты; но странно! – это было совсем не то, что ночью. Те же волны, а плескали не так. Я старался создать прежний звук разными усилиями, закрывался, предаваясь мыслями одному этому: и все было не то… До Бендер не случилось ничего особенного. Но тут, в Перкане, у Днестра, задержал нас лед. Мы жили три дня в одном болгарском семействе, состоявшем из старухи-хозяйки, двух ее сыновей и двух невесток. Одна была стройна, как пальма. Я спел ей одну болгарскую песню, где говорилось о красавице, которая когда шла лесом, сухое дерево распускалось, а цветущее увядало.

Сухо ще древо лист пустил,

А сурово ще повеел…

– Где ты выучился по-болгарски? – спросила она меня.

– В России, – отвечал я.

– Нет, не может быть, – сказала красавица, – откуда там болгары!.. А ты, верно, был в Белграде.

Белград – это их лучшая колония в Бессарабии, можно сказать, город, дальше и лучше которого они ничего не знают. Красавице было только 16 лет, а мужу ее 19, и он был также красив. Она одевалась всегда хорошо и подпоясывала свой стройный стан широким поясом с большими серебряными бляхами. Домик, в котором жило все это семейство, был очень недурен, в две комнаты, с особенной кухней; на дворе кричали гуси и утки. Все было просто и тихо. К ним ходил всякий вечер один старик изнизу, с реки, где он имел сады. Его звали Сусид, и мы так стали называть. Сусида все уважали, и хозяйка всегда ставила ему стул.

– А что, нельзя ли как переправиться? – спросили мы его однажды.

– Нельзя! – отвечал Сусид, – крыга такая идет, что о!^>35

– Да нет ли там кого, чтобы перевез?

– Хошь до неба кричи, никого не найдешь! Прошлый год так-то поехали: чисто всех утопило!

– Всех?

– Ого!

Этим он кончил речь. Сусид был немного лаконического свойства и размазывать речей не любил.

Так мы сидели у моря и ждали погоды, наконец привыкли и забыли наблюдать за льдом. На третий день вечером пришел к нам Сусид и сказал с нетерпеливым удовольствием: