Грустно-пустынно раздается шаг зашедшего туда посетителя. Тлеют пышные дворцы. С каждым часом рука времени стирает черты; но поэзия облекла вечным очарованием забытья сени ханских палат:

Могил гарема нам не показали. Они в ведении мусульманского духовенства, и вход в каменную ограду всегда заперт. Два низких круглых здания с куполами выходят наружу. Чичероне сказал, что там похоронены ханы. Подле, в горе, журчит ключ, дающий жизнь всем фонтанам сада^>32.

Предание о происшествии, рассказанном Пушкиным, сохранилось в народе до сих пор. Мне передавали всю эту историю почти так же, как она в «Бахчисарайском фонтане». Зарема в действительности называлась Феря. Хан любил ее больше других жен, но когда привезли ему чужую пленницу, неизвестно какую, только не татарку, он оставил Ферю. Имя новой одалыки ему не понравилось, и он сказал: «Да будешь ты отныне Диляра-Пикечь»^>34. Что значит: «украшающая сердца княжна». Она скоро умерла, и хан подозревал, что ее извела Феря, – и Фери также не стало. Хан построил над прахом Диляры-Пикечь дюрбе, или надгробный памятник, о котором я уже сказал выше. Там есть над дверями надпись: «За душу покойной и помилованной Богом Диляры-Пикечь фатиху!» – подразумевается прочти! «Фатиха» – первая глава Корана.

Задумавшись, выезжаешь из Бахчисарая. Мы не заметили, как татарские кони втащили нас на огромную гору, откуда еще виднее поэтический, странный город. Но его видишь минуту. Дорога поворачивает вправо, и бугор закрывает все. Мелькнувшим сном припоминается Бахчисарай и его опустелые пестрые дворцы…

Мы опять стали встречаться с обозами. Горы пошли понижаться и перед Симферополем пропали совсем. Потянулась степь, грязь. По степи показались суслики: они беспрестанно мелькали за кочками, то вьющейся серой полоской, то торчащими столбиками; и здесь, и там бежал трусливый зверек, настораживая уши; останавливался, прилегал и думал, что им занято все, что не идет и не едет, и что на него мчится тройка чудовищ… Быстро несся он к норе, еще раз мелькал и глядел из-за кочки своими вострыми глазками и вдруг нырял в норку, как в воду. Жаворонки пели один перед другим. Дрофы перелетали стадами с места на место. Бежали потоки от растаявших снегов, и часто надо было далеко объезжать эту журчащую поэзию степей. В Перекопе мы едва не сели. Экипаж великих князей (небольшая коляска) влекся 11 парами волов и двумя верблюдами. Великие князья оставили его и пересели в другой, более легкий. Тимм, издатель «Художественного листка», разъезжал по городу верхом, ожидая прибытия на станцию этой коляски. Он мне и рассказал все дело. Мы потащились из Перекопа шагом. Грязь, грязь и грязь. Наконец и мы встали, въезжая в Николаев. Четверка лошадей не брала простой курьерской тележки. Пришлось выпрячь лошадей, сесть верхом и так доехать до станции – версты четыре, грязными улицами города. Вещи мы взяли на лошадей. Кто вытащил потом телегу, неизвестно. Впоследствии мы находили много брошенных в поле телег и тарантасов без всякого присмотра. Увезти было некому. Не доезжая трех станций до Одессы, мы опять застряли в грязи. Было верст 19 до перемены лошадей, и стало уже темно. К счастью, нам попался расторопный и ловкий ямщик. В совершенных потьмах, так, что мы не видели друг друга, он выпряг лошадей, перевязал вожжами наши вещи, подделал нам веревочные стремена, усадил, и мы двинулись в поход, бросив телегу. На беду пошел дождик. Отъехав верст пять, мы сбились с дороги. По сторонам выли волки, и так близко, что наши лошади храпели. Сколько мы ни улюлюкали, волки не уходили. Все это вместе было нисколько не лучше путешествия под штуцерным огнем. Мы кружили, кружили – и все-таки не находили дороги.