– Представь себе, Женичка, не нашел такого кресла.

– Поищи же, Васинька, – просил молодой женский голосок.

– Весь пароход обошел и кельнера просил – нету, что хошь делай! Да вот этот клетчатый черт, может, встанет, я тогда для тебя, милая, и устрою.

Очевидно, клетчатым чертом оказался я.

– Да что ты громко говоришь, ведь он услышит!

– Все равно ни пса не поймет, разве не видишь англичанина.

На локотнике кресла у меня лежал Гид по Рейну английский, с ярко-красной обложкой, купленный еще в Амстердаме. Гид был издан остроумно, в виде большой складной гармоникой карты в крупном масштабе, где на берегах были изображены все замечательные замки, с мелким шрифтом названия и время постройки.

Я не оборачивался, и еще менее охоты было освобождать удобное место.

Покуривая трубку с английским табаком, которым также запасся в Амстердаме, наслаждался я красивейшим пейзажем, согреваясь под весенним солнцем и потягивая легкое вино…

Разговор соотечественников часа через два снова возобновился по поводу столь желаемого ими кресла. Я успел мельком взглянуть. Это была милая парочка: он – высокий брюнет, одетый богато, но безвкусно, с лицом какого-то мукомола с юга, из Херсона, а она, одетая с претензиями, по-видимому, той же породы и, судя по отрывочно долетавшим фразам, – чужая жена.

– Вот клетчатая обезьяна, – говорил он. – Словно зад-то у него клеем смазан, так и прилип, не может встать.

– Осторожней, Васинька!

Я стал вставать.

– Ну, слава богу, вот и пересядем на это самое первое место!

Неторопливо я сложил свой Гид, закурил трубку, взял плед и чемодан в руки, как бы собираясь покинуть место, и, минуту постояв, аккуратно положил чемодан и плед на кресло и пошел пройтись по пароходу, засиделся очень!

Франкфурт-на-Майне. Уголок старого города. Фото конца XIX в.

– Вот, черт-то паршивый! – послышалось в ответ.

Я шел решительно и не показывал вида, что понимаю.

Погуляв, послушал ритмический плеск колес, полюбовался чистенькой машиной пароходной, где блестел каждый винтик, вспомнил и наши волжские пароходы, когда на стоянках машинист лазил с тряпкой по шатунам и эксцентрикам машины, отирая масло и наводя порядок.

И снова устроился в свое место самого первого плана, т. к. предо мной никого не было, и вид был прекрасный, а сосед-немец был уже немного сзади.

Разговор парочки стал более неосторожен. Он уговаривал ее, что Фадей Степаныч все равно в Париж приедет только послезавтра, раньше не кончат сделки.

– А мы с тобой слезем в Кобленце, отлично переночуем и завтра поедем в Париж вечерком, а может, еше ночку проведем, уж, очень здесь приятно, тихо – и т. д.

Она млела и, видимо, предвкушала удовольствие, разговор перешел на шепот со смехом, игривое настроение так и сказывалось.

Я старался не слушать, но когда мы подплыли к Кобленцу, и, видя, что парочка приготовилась сходить на дебаркадер пристани, устроенный в виде помоста вровень с палубой, – я встал.

– Вот и он, кажется, сходит.

– Нет, опять положил вещи на кресло, это он так, поглядеть.

Когда парочка вышла, отдали пароходные чалки, и пароход медленно начал отплывать, я, стоя у перил палубы и глядя на парочку, провожающую наш пароход, громко крикнул:

– Желаю вам, Женичка и Васинька, повеселиться вдоволь!

– Боже мой, – воскликнула Женичка, – да ведь он русский! – и бросилась бежать по мосткам к стоявшим коляскам извозчиков. Васинька подобрал чемодан и картонку со шляпами и бросился за ней.

Я вернулся на свое место снова>[375].

В сладкой дремоте смотрел, как светлые волны омывали темно-серые каменные стены замка Пфальц, так прочно и гордо стоявшего на островке при излучине Рейна