С увлечением все это я рисовал, наблюдал за выполнением всякой мельчайшей детали и часто посещал этот дом, где стал находить для себя отдых с вечера субботы и в воскресенье. Кругом был лес, пруд, все виды спорта, тогда входил в моду теннис, и увлекались игрой в русские «городки». Вскоре я перешел и к более крупной работе. Намечена была постройка старообрядческой церкви[273].

<После кошмарных дней декабря 1905 г. революция сделала свое дело. Жизнь встряхнулась>[274].

Пресловутые «свободы» 1905 г.[275] коснулись и свободы вероисповеданий.

Еще в 1903 году появился царский манифест, где «предоставлялось всем подданным нашим и православных, и иноверных исповеданий свободное отправление их веры и богослужение по обрядам оной» (манифест 26 февраля 1903 г.)[276].

Но этому манифесту не верили, хотя и распечатаны были старообрядческие храмы в Рогожской, до того времени закрытые правительством[277]. <Под натиском народного недовольства, под силой сложившихся обстоятельств после позорной Русско-японской войны 1904 г., когда Россия трещала по всем швам, вспыхнула неизбежная революция. Никакие кровавые меры царского правительства не могли остановить роста общественности, и “обновление” стало логически закономерным>[278].

Портрет Арсения Ивановича Морозова (1850–1932) – владельца Богородско-Глуховской мануфактуры

В 1905 г. Комитет министров разработал «действительные (!) меры к устранению стеснений в области религии».

И снова царский манифест (17 апреля 1905 г.) «повелевает» (!) «присвоить наименование старообрядцев взамен ныне употребляемого названия раскольников» и предоставляется право сооружения старообрядческих церквей[279].

Старообрядческий храм в Глухове. Фото начала XX в.

Люди, по-своему крепко верующие, старообрядцы, загнанные в потайные срубы скитов[280], спрятанных в глухих заволжских лесах Керженца или на Севере, в Выговской пустыни, фанатики-протестанты[281], бегущие от новшеств в обрядности, заведенных патриархом Никоном[282], этого, по определению старообрядцев, «лютого смутника, ярости злодыхателя, огня фиального, вверженного в российское море…»[283] – эти люди старой веры прятались в моленных домах от нас «нехристиан». И теперь им дозволено было строить церковь! <Свою! Со всеми обрядами! Зачем им было прятаться теперь в темные срубы?>[284]

Ко мне обратился старик Поляков: «Вот вы, говорят, крепко знаете Русь, так вот церковку нам и выстройте, чтобы она была наша, своя, родная!»

Приехал я в правление Викулы Морозова, разговор пошел о месте, времени постройки, стоимости.

– Стройте поскорей (все еще было неверие к манифестам!). Место выберете вот с ним, – указал глава правления И.В. Морозов на низенького толстого и добродушного И.И. Ануфриева, называемого дядей Ваней, – он и будет следить за постройкой, что нужно, скажите, все будет…

Предложил я составить смету.

– Никакой сметы не нужно, сколько нужно, столько и будет стоить, только чтобы было хорошо!

Предо мной развернулось широкое поле деятельности, на котором я мог проверить свои силы. Появилась возможность дать новое, исходя из хороших традиций старого русского народного искусства.

Помчались грезы. Вспомнился наш Север…

Как-то внезапно, сидя в вечерние сумерки в парке в Кузьминках, где жил на даче, <куда приезжал только с полдня субботы и на воскресенье. Кругом была тишина, царившая тогда в этой “подмосковной”, где все было пропитано ампиром>[285], я вдруг увидел пред собой ясный силуэт шатровой, северной скромной церковки. Этот пригрезившийся силуэт я сейчас же набросил на клочке бумажки. Образец постройки неотступно был предо мной.