А наверх к нам, архитекторам, А.З. Мжедлов почти никогда не показывался. Свобода у нас наверху была полная, но живописцы редко нас посещали, разве зайдут попросить акварели или взаймы гривенник на «Моисеича».

Субботние дни были праздником: для нас, учеников архитектурного отделения, вход в классы акварели был открыт. В эти дни вечерних классов рисования не было, а были классы акварели. Ставилась фигура наших натурщиков, одевалась в какой-нибудь костюм, взятый из гардероба Большого театра, и под обстоятельным руководством Поленова рисовали с увлечением, заражаясь рисунком живописцев. Поленов же преподавал и натюрморт. Маслом любители из нас рисовали дома. Мучаешь, бывало, кухарку, всё добиваясь хорошего этюда, или кто-нибудь из товарищей позирует, и ждешь только весны и лета, когда на этюды пойдешь свободно и весело. Вот этим духом веселья и было проникнуто все наше учебное время.

Иверская часовня. Открытка начала XX в. РГАЛИ

В архитектурном отделе был уклон – приготовить художника-архитектора, и такое же звание давалось окончившему училище.

Научные проблемы были каким-то второстепенным занятием. Руководители училища держались мнения, высказанного в 1871 г. в речи на торжественном заседании училища: «Искусство должно быть главным предметом наших работ и попечений, науки же играют второстепенную роль как вспомогательное средство развития художника»[270].

Подобная установка предрешала превалирующий метод занятий в училище, прежде всего искусством. Создалась свободная студия, проникнутая пламенным горением к искусству и твердой установкой обучить художника, сделать его, прежде всего, грамотным в рисунке. Пусть устарелые технические методы старых академических навыков водят рукой художника, но он должен научиться хорошо рисовать, знать пропорции, уметь уловить сущность изображаемого, природу должен постичь. Анатомию не только по учебнику штудировать, а всего больше рисовать гипсовую фигуру «ободранного», как звали гипсовую фигуру с обнаженными мускулами (раб[оты] Ж.-А. Гудона)[271]. Таково было требование к художнику-живописцу и к архитектору.

Теоретическая сторона преподавания архитектуры стояла также каким-то добавочным элементом. Ограничивались копированием ордеров[272] по истрепанному французскому изданию 1882 г.

Виньолы ([размером] в 4 листа – плохое издание, без теней)[273]. Объяснить сущность и ценность ордера никто и не пытался, мы заучивали названия «обломов» (валиков, частей корпуса, баз и т. п. и только)[274]. Не было попытки сравнить ордер Ренессанса с античным, показать их разницу никто не помышлял. С античной архитектурой мы знакомились по изданиям только благодаря личной просьбе, да разве кто-нибудь из преподавателей посоветует. Неувядаемую красоту Эрехтейона[275] никто не объяснял, ее лишь чувствовали; иногда копировали и Парфенон[276], но и в таком чисто формальном копировании все указания сводились к точности передачи чертежа, тщательности выполнения раскраски (отмывки) и т. п., чисто внешние качества.