Один седой дед, внимательно глядя, как Настя ковыряла пальцем в носу, сказал ей:

– Вот будешь в носу ковырять, палец – раз – и сломается, да там и останется.

Крошка испугалась, поверила дедушке и оставила любимое занятие. С тех пор она больше никогда не ковыряла в носу. И даже потом, дома, перестала приклеивать козявки на ковёр, висящий на стене. Редчайшая коллекция козявок, увы, больше не пополнялась.

В палате много кроватей, некоторые временно пустуют. Спать шумно, тревожно. Те, кого недавно перевели из реанимации, стонут, просят воды, но им пока не велено пить. Вместо питья бедолагам промачивают губы чаем с засахарившимся лимоном.

Лестницы, много лестниц, не как крыльцо дома, в деревне, а длинные, бегущие складной линейкой-зигзагом, которую мастера используют во время ремонта. Ещё есть лифты – это такие крохотные тесные комнатки, бегущие то вверх, то вниз, с этажа на этаж.

В странной неуютной комнате тётенька врач попросила Насю скушать немного какой-то белой жижи, которую называла то манной кашей, то мороженым. Наверное, сама не знала, что это там в тарелке. Нася попробовала – похоже на мел. Чудные они – детей мелом кормят! Очень невкусно. Тётенька-врач подарила маленькой пациентке странную фотографию: на ней совсем нет лица, только рёбра.

Жёлтый искусственный свет освещал палату, пахло лекарствами, детскими горшками и суднами – палата смешанная. Как плохо, хочется домой. Поднимешь мыльницу, отдыхающую на раковине, а под ней семейство тараканов. Дома такого нет; там чисто, тихо и вкусно пахнет чем-то родным и с рождения знакомым.

Запах дома никогда не меняется. У каждого он свой. Вот если бы можно было наполнить прозрачную скляночку запахом дома и в любое место взять с собой, а потом открыть и вспрыснуть, разбавить чужой воздух своим, то на чужбине всегда было бы по-домашнему хорошо.

В палату заехала каталка. Насте сказали, что нужно сделать укольчик. Она поняла, что дело плохо: кто-то в белом халате и шапочке стал её ловить, мама уговаривала потерпеть, а Настя, всегда такая послушная и спокойная, стала вырываться из чужих рук. Страшно! Она понимала, что снотворный укол хотят сделать перед операцией. Про наркоз она уже тоже не раз слышала. Насте казалось, что её отправляют на бойню, раз – и нет её. Ещё она слышала, что не все выдерживают наркоз, а кто-то даже умирает прямо на операционном столе. Так хочется жить! Настя кричала и плакала. Больно – укол. А потом всё провалилось в темноту. И ничего не стало. Ничего.

Там ничего нет, даже пустоты.

Писк. От него никуда не деться. Хочется тишины. Глаза-щёлочки такие узенькие, что можно увидеть слипшиеся ресницы. Мама, грустная, ходит с дяденькой в белом – наверное, с врачом; они о чём-то говорят. Писк. Шевелиться не хочется. Только спать. Настя куда-то провалилась.

Прошло сколько-то времени, может, несколько минут, а может несколько дней. Сознание возвращалось к девочке, только теперь вся жизнь виделась сквозь дымку. После наркоза у многих людей меняется восприятие действительности и самого себя. Память хуже, постоянно хочется спать. Те, кто не знает, что такое наркоз, не поймут того, кто это перенёс.

Теперь, увидев, что Настя открыла глаза, её не оставляют в покое: тихонечко тормошат, говорят что-то, не разрешают заснуть. И постоянно нудно пищат аппараты – в реанимации без них никуда. Трубки, катетеры, множество кнопочек на приборах – это пытка.

Мама снова учит дочку ходить, но ничего не получается. Крохотные худенькие ножки отекли, стали огромными, толстыми, даже не помещаются в любимые красные сандалики с чёрными крапинками. Ножки как у слонёнка. Ходить Настя совсем не может – мама возит её в кресле.