– А Товстоногов в своем спектакле эту сцену вообще пропустил, – вдруг проговорил Педагог, точно добавляя еще большего перца в воображаемое блюдо – я аж поперхнулся. Я еще только мечтал «прийти – и победить», а Товстоногов, почитаемый и Мастером, уже был Гуру театра. По весовым категориям рядом с этим слоном я даже на моську не тянул, а тут вошедший во вкус Педагог всем своим видом признавал, что ради гурманов я облаю хоть гуру. Если действительно это была признательность, то какая-то собачья.

И вообще основная линия моих отношений со вторым Педагогом проходила через нашу звездную пару. Мы оба, вслед за Мастером, не жалели слюны вдохновения, чтобы крепче прилепить их жемчужины на актерском небосводе. Я больше работал с моим Санчо Пансо, и только немного с нашей отличницей, пока лишь ставили первый курсовой спектакль, где я был ассистентом Мастера. И Педагог, и я, мы бывали строги с нашими подопечными, порой и очень строги, но только все равно преобладающим чувством была нежность – нежность расцветшей яблони, молочно-белой, как млечный путь на небе – путь от жемчужины таланта в себе к звездному небу надо всеми.

Взлететь, а не влететь: тут главное – сохранить невинность души, ведь звездность, как оселок, ломает и стальные нервы, что уж говорить о том, что слеплено на соплях неопытности.

– Что ты расплевался тут?! – как-то, еще в пору репетиций Мольера, брызжа слюной, Педагог закричал на меня, маркиза на сцене.

– За своими плевками следи! – точно на лету отщелкнул я обратно его слюну ему прямо в лицо.

Педагог онемел, как будто право укола в этом мгновенном поединке было только у него.

– Подлец, – выдавил он дрогнувшим голосом, и удалился, как удаляется зализывать рану побитая собака с поджатым хвостом.

А мы остались в учебном театре на самих себя. Собственно причиной этой собачьей схватки была звездная пара, где у Педагога был свой фаворит, а у меня – свой. В какой-то момент, как это порой случается по ходу репетиции, у наших фаворитов потекли слюнки звездности, но только мой Санчо Пансо стал сглатывать их – я не выдержал и плюнул за него. Я вовсе не метил в Педагога – он сам подставился. Моя слюна оказалась крепче, и все это видели. В общем в этой борьбе самолюбий, где каждый по-своему болел за дело, не могло быть, да и не было ни победителя, ни побежденного, и никто по этому поводу не стал распускать слюни.

Прошло месяца три после той печально-памятной репетиции. К этому времени я выбрал микроотрывок с унтер-офицершей и сказал Педагогу, что буду ставить его, и в ответ услышал о Товстоногове, чьи постановки Педагог, пока находился на творческом семинаре в тогдашнем Ленинграде, вкушал вживе. А я, знавший спектакли Гуру только по телеверсиям, да и то «Ревизора» среди них еще не было, смотрел на Педагога, не просто как на гурмана, а как на гуру-мана – человека от Гуру. И, в этом смысле, я чувствовал, что я перед ним подлец, пусть и слепленный на соплях болезни, называемой звездной, но подлец. Но зато тут же пришло и понимание того, что свою собачью задачу облаять, хоть и не самого Гуру, но все равно ЕГО человека, я уже выполнил, еще тогда, три месяца тому назад.