По пути они заехали в винотеку, и Люций приобрёл себе бутылку бургундского шабли. Мудзин же предпочёл, как и всегда, прибегнуть к секретному поглощению спиртосодержащих напитков, а Леон купил себе гранатового сока. В дороге слушали Майлза Дэвиса, Луи Армстронга и Эллу Фицджеральд, так как Люций был большим любителем джаза и музыки в общем, а Леону было в целом не так важно её наличие, хотя этих исполнителей он любил. Мудзин придерживался молчания лишь для того, чтобы не портить ни с кем отношения, хотя его музыкальный вкус оставался до сих пор под вопросом. Тем не менее всех исполнителей он, к всеобщему удивлению, угадал без особых сложностей.

Добрались они часам к девяти. Сначала решили зайти в холл и проведать Мизуки. Люций не навешал Мизуки с Леоном чуть более трёх месяцев, поэтому она была рада увидеть его сегодня за ужином. Разгрузив вещи в гараже, Люций помог Леону расставить вооружение обратно на те места, откуда его изначально взял с собой Леон, после чего они прошли в зал и, пока Мизуки болтала с Люцием, наглаживая Мудзина, Леон переоделся в домашнее кимоно и накинул сверху хаори песочного цвета – к вечеру похолодало.

– Да ты что? И они работают? Силой мысли? – увлечённо расспрашивала Люция Мизуки.

– Ага. Даже в чём-то лучше, чем человеческие, – сильнее, крепче, потенциала больше в плане апгрейдов, но вот мелкая моторика похуже будет. Я в целом сторонник аугментации, если уж на то пошло. За этим будущее.

– Думаю, это небольшая потеря, учитывая, что до этого у человека руки и вовсе не было, а если наука стала столь продвинутой, то такой расклад даже благоприятней, что ли.

– Так все и говорят, когда им меняют конечности. Забавно, но большинство людей с инвалидностью, с которыми мне приходилось работать, не просто приятные люди, а даже в какой-то степени выделяющиеся своим оптимизмом и доброжелательностью. Конечно, это та категория, которая не покончила с жизнью и получила направление на аугментацию… Но тем не менее всё равно впечатляет. Полное отсутствие страха и концентрации на прошлом – только будущее! А одно время я работал в хирургическом отделении в Москве, когда проходил финальные стадии практики. Каждый засранец, которому делали лёгкую операцию, изнывал, что теперь его или её жизнь не будет прежней, что никто их с маленьким шрамом не полюбит и бла-бла-бла.

– Горе закаляет людей: думаю, после утраты те, в ком есть место любви и доброте, лишь учатся сильнее ценить то, что у них есть, – очень вдумчиво, словно вспоминая что-то, говорила Мизуки. – Те же, кто зол и не умеет любить, тот всегда будет всем недоволен, что ему не дай.

– «Время потому исцеляет скорби и обиды, что человек меняется: он уже не тот, кем был», – процитировал Люций. – В этом есть смысл, Мизуки. У тебя красивая логика – редкий дар, береги его.

– И всё равно забыть до конца невозможно… – почти шёпотом проговорила себе под нос Мизуки, а затем, словно вернувшись откуда-то, добавила прежним весёлым голоском: – Ну, если что, ты мне искусственную логику сделаешь, – посмеялась Мизуки.

Леон, переодевшись, вернулся к своим близким в зал, совмещённый с кухней. На столе уже ждали блюда, приготовленные Мизуки: она приготовила том ям с креветками, сваренный на листьях каффир-лайма, лемонграссе, корне галангала и ягодах годжи, а на второе было мясо по-французски. В качестве десерта были японские панкейки со свежими ягодами черники и малины со сметаной. Люций, проголодавшийся с дороги, завалил Мизуки комплиментами за столь богатый стол и с радостью ребёнка открыл бутылку бургундского шабли.