Иной раз подумаю – надо было мне с дядей Борей сойтись. Он помогал мне, как мог, и в жены звал. Но ты в тот год много болела, не могла я между им и тобой рваться. А ему детей хотелось, семью. Встретил девушку деревенскую, я сама ему рубашку на свадьбу покупала. Не было у меня к нему, как к отцу твоему, трепета. Ну, да что уж теперь говорить…

Ты прости меня, дочушка, ты ж хотела после школы в ветеринарную академию поступать, а я тебя в Питер не отпустила. Куда, думаю, ребёнок в 17 лет из-под крыла вырвется, как жизнь повернёт, люди всякие, вдруг обидят! Ты покладистая у меня… Согласилась на наш пед, он тебе с детства – дом родной, я ж там в библиотеке испокон веков формуляры в хранилище перебирала…

Жалею я, что от дурных людей тебя не уберегла. Хотя твой Глеб – он же не такой был сначала. Вы первые годы хорошо ж жили, ездили везде, радостно так было на вас смотреть. Ты и квартирку его, вашу тогда, как конфетку отделала – на все руки, умница моя, Светочка.

Ведь и когда диагноз тот тебе поставили, и ясно стало, что не родить тебе, пока не вылечишь спайки, Глеб в больницу мотался, сколько раз мы там нос к носу встречались. И всё ж мужская натура вылезла! Что у папы твоего, что у Глеба твоего! Муж жену любит здоровую, а брат сестру богатую – так старые люди говорили. Ушёл за юбкой, и квартиру продал, не пожалел твоих трудов. Хорошо хоть деньгами поделился, и на том спасибо.

Хотя ты деньги никогда не считала – ты ж у меня воспитана так была, что не в деньгах счастье…

Дочушка моя, как бы я хотела видеть тебя счастливой. Если выздоровлю, сама буду тебя просить ребёнка взять из детского дома. В тебе столько хорошего, ты ж мой букет с нераскрытыми бутонами! Я тебя люблю. И всегда буду рядом.

Если выкарабкаюсь, порву письмо.

Мама.»

Света в оцепенении сидела за столом, когда в дверь позвонили.

– Наверное, Нина? Мам, я скоро буду бабушкой! – взглянув на портрет, прошептала Света

И пошла открывать дверь. А аккуратно сложенное в конверт чуть подмоченное письмо перекочевало на холодильник, за портрет…

Посёлок спит. Только окошко в домике у дороги теплится неярким светом. Настольная лампа? Через кисею занавески – силуэт женщины. Склонилась над столом. Вяжет? Вышивает? Да нет же, рисует!

– Ещё немножко, пять минуточек. Вот зелёной краской докрашу, и всё.

Но не тут-то было. И пять минут прошло, и ещё два раза по пять.

Лена уже почти год рисует. Взяли её в плен раскраски по номерам. Начинает вечером, после работы, и засиживается над холстом до поздней ночи. Она совсем не художник, простой оператор на почте.

Работа, может, и не тяжёлая, но нудная. И рабочий день длинный. И нервотрёпка с клиентами. И в компьютер всё заносишь, а он виснет. А ошибиться нельзя – программа не примет. К концу смены устаёшь так, что хочешь только одного: тишины, покоя и умиротворения.

Всё это получаешь, раскрашивая картинки.

Дома Лену никто не ждёт. Кроме старого Дымка, который мягкой подушкой укладывается хозяйке на колени и посапывает, как человек, изредка подёргивая лапами во сне. Наверное, представляет себя игривым котёнком. Сколько ему? Лет 12, а то и больше.

Дочка в 3 классе приволокла с улицы серый комок с огромными глазами и крысиным хвостиком. Из шприца с бабушкой выкормили малыша – из блюдца лакать не мог. Теперь Дымок – старичок, а дочка Лиля – взрослая. Ох, годы летят…

Сегодня под волшебной кисточкой оживала сирень. Заготовку Лиля подарила, приезжали тут на праздники с женихом. Вместе в Питере на юридическом учатся, последний курс.

Руки раскрашивают, а мысли самотёком идут.

Лиля… Доченька. Умница и красавица. Моя – да не в меня. Вся в отца, которого не видела никогда.