Через пару недель, вечером, когда на дворе моросил мелкий дождик, и листва на деревьях едва заметно трепетала, принимая живительную влагу, Вика, вопросительно и с едва сдерживаемым восторгом глядя ему в глаза, сказала, что беременна. Он целовал ее в лоб, говорил, чтоб берегла себя, не поднимала ничего тяжелого. На душе у него царила неразбериха, тоска опустилась на сердце и давила, не впуская ни йоты радости. Такой долгожданный ребенок, а теперь он может стать помехой в жизни, перспективы которой покрылись туманом.

– Ты плохо выглядишь, – не в первый раз говорила она, – у тебя какой-то серый цвет лица, что с тобой? Ты еще не выздоровел?

Он шел в ванную, закрывал за собой двери, глядел в зеркало и убеждался, что лицо его и правда посерело. И не только лицо, но и кожа рук, ног приобрела какой-то угрожающе – сероватый оттенок, а рыжие волосы побледнели, словно подёрнулись некоей коростой, болячкой, неизвестной науке. Всё это не проходило, а, казалось, наоборот усугублялось.

На следующий день он брел из магазина, сжимая в руке пакет с хлебом и кефиром. Возле почты, где надо было поворачивать к своему дому, он снова почувствовал удушье, еще более сильное, чем раньше. Неподалеку на обочине стоял «Ниссан»; двигатель тихо работал, из выхлопной трубы вился едва заметный дымок. Сам не зная, что делает, повинуясь довлеющему внутреннему чувству, он подошел к машине со стороны багажника и стал делать глубокие вдохи. Ему стало легче. Не замечая ничего и никого вокруг, как алкоголик, почуявший запах спирта, он присел над выхлопной трубой и вдохнул. Удушье, охватившее было его, стало проходить. Мало того, чем больше он дышал угарным газом, который казался ему едва ли не сладким, каким-то новым, раньше неведомым наслаждением, тем сильнее чувствовал забытый со времен юности прилив энергии. Мышцы его наливались силой, зрение, подпорченное бдением за компьютером, обострялось, позвоночник превращался в стальную рессору, которая готова была к любым нагрузкам. В локтевом суставе левой руки, которая была поломана и некоторое время обездвижена, прошла назойливая боль.

И лишь на краю сознания возникала озабоченность: что с ним происходит? Что с ним сделали, если он был безнадежен, но выжил, а теперь вместо чистого воздуха предпочитает яд выхлопных газов?

Он едва услышал, не придав этому значения, как мягко хлопнула дверца автомобиля. Краем глаза в полуметре от себя увидел он синие дорогие кроссовки немаленького размера.

– Ты что это вытворяешь? – услышал он раздраженный и презрительный бас. Вслед за этим харкнули, и большой плевок ляпнул на асфальт совсем рядом с ним. – Ну-ка пошел вон отсюда!

– Извините, я ничего такого не… – пробормотал Котиль, собираясь уходить, и делая последний, такой сладкий вдох.

Кроссовок вдруг оторвался от асфальта, и рифленая, забитая грязью подошва обрушилась ему на лицо. Он упал, на мгновение ослепнув от гнева и выронив пакет с продуктами.

– Токсикоман чертов! Чтоб я не видел тебя возле своей машины! Горбатишься на неё на буровой, а тут всякая падаль…

Котиль медленно поднялся, утирая выступившую из носа кровь. При слове «буровая» гнев заполнил его без остатка, в голове что-то взорвалось, размолотив в пыль остатки здравого смысла. Он шагнул к машине и с диким ревом всадил ногу в заднюю дверцу, на которой осталась изрядная вмятина.

– Ах ты ж… – захлебнулся гневом владелец «Ниссана» и решительно, с пылавшим лицом, сверкая зрачками, шагнул к Котилю. Приблизившись, он замахнулся судорожно сжатым кулаком. Котиль видел всё словно в замедленной съемке.