– Нет, мы не обвенчаны, – говорила Жервеза. – Я и не скрываю этого. Лантье не так мил, чтобы желать сделаться его женой. Эх, кабы не дети!.. Мне было четырнадцать лет, а ему восемнадцать, когда родился первый. Второй четыре года спустя… Случилось это, как всегда случаются такие вещи. Мне плохо жилось дома; от отца я ничего не видела, кроме пинков. От такой жизни поневоле станешь бегать из дома… Нас обвенчали бы, но не знаю, что такое вышло; только наши родители не захотели.

Она отряхнула руки, красневшие под белой пеной.

– Вода жестковата в Париже, – сказала она.

Г-жа Бош стирала теперь не торопясь. Она останавливалась, медлила, чтобы остаться подольше и разузнать эту историю, которая уже две недели мучила ее любопытство. Ее рот был полуоткрыт на жирном лице, выпученные рачьи глаза светились. Она подумала, довольная, что угадала:

– Так и есть, она уж очень разговорчива. Была ссора.

Потом спросила:

– Так он не очень ласков?

– И не говорите! – отвечала Жервеза. – Дома он был очень хорош со мной, но с тех нор, как мы в Париже, я не знаю, что и делать… Надо вам сказать, что его мать умерла в прошлом году и оставила ему кое-какие деньжонки, почти тысячу семьсот франков. Он решил отправиться в Париж. Так как отец по-прежнему кормил меня оплеухами пи за что, ни про что, то я согласилась ехать с ним; мы отправились с двумя детьми. Он должен был пристроить меня в прачки, а сам заниматься шляпным ремеслом. Мы бы очень хорошо устроились… Но, видите, Лантье честолюбец, мот, человек который думает только об удовольствиях. Пустой малый, в конце концов… Ну, вот мы остановились в гостинице «Монмартр», на улице Монмартр. Пошли обеды, извозчики, театр, часы ему, шелковое платье мне; он не зол, когда при деньгах. Понимаете, чистый погром, так что через два месяца мы убухали все до копейки. Пришлось переехать в гостиницу «Бонкер», и началась собачья жизнь…

Она умолкла, неожиданно почувствовав судорогу в горле, глотая слезы. К этому времени она покончила с бельем.

– Надо сходить за горячей водой, – пробормотала она.

Но г-жа Бош, крайне раздосадованная этим перерывом, крикнула служителю, состоявшему при прачечной:

– Голубчик Шарль, будьте милым, принесите горячей воды этой даме: она очень торопится.

Шарль взял ведро и принес воды. Жервеза заплатила; горячая вода стоила су за ведро. Она опрокинула его в лохань и в последний раз намылила белье, согнувшись среди испарений, обвивавших сероватыми струйками ее белокурые волосы.

– Подбавьте-ка соды, у меня осталось, – любезно предложила дворничиха. И высыпала в лоханку Жервезы остатки соды из пакетика, который принесла с собою. Она предложила и хлорной воды, но молодая женщина отказалась, говоря, что хлор хорош только против жирных и винных пятен.

– Он, кажется, немножко юбочник, – сказала г-жа Бош, возвращаясь к Лантье и не называя его по имени.

Жервеза, согнувшись в три погибели и засунув руки в белье, только покатала головой.

– Да, да, – продолжала ее собеседница, – я кое-что заметила…

Но, увидев, что Жервеза разом выпрямилась и уставилась на нее, она воскликнула:

– О, нет, я ничего не знаю! Он не прочь посмеяться, вот и все… Эти две девушки, Адель и Виржини – вы их знаете – он иногда шутит с ними, вот и все; я уверена, что больше ничего нет.

Молодая женщина, стоя перед нею, с потным лицом, с мокрыми руками, смотрела на нее по-прежнему пристальным, упорным взглядом. Дворничиха рассердилась, ударила кулаком в грудь, давала честное слово. Она кричала:

– Говорят вам, я ничего не знаю!

Потом, успокоившись, прибавила сладеньким голосом, каким говорят с людьми, от которых нужно утаить истину: