По временам проносилась струйка более острого запаха хлорной воды. По обеим сторонам центрального прохода стояли ряды женщин с голыми до плеч руками, голыми шеями, подоткнутыми юбками, из-под которых выглядывали цветные чулки и большие башмаки на шнурках. Они бешено колотили белье, смеялись, запрокидывались назад, чтобы пустить свое словечко в общий гвалт, нагибались над лоханями, исчезая в них с головой – грязные, грубые, неуклюжие, с красным дымившимся телом. Вокруг них и под ними струились целые потоки: горячая вода из шаек, наполнявшихся и опустошавшихся в одно мгновение, холодные струйки из открытых кранов, брызги от вальков, лужи от выкручиваемого белья, разливавшиеся по наклонным плитам. И среди криков, мерных ударов, журчавшего шума воды, среди этой бури, стиснутой под мокрым потолком, паровая машина, вся белая от мелких капель, безостановочно дышала и хрипела, дрожа своим маховым колесом, которое, казалось, управляло общей суматохой.

Между тем Жервеза пробиралась по проходу, посматривая то направо, то налево. Она несла свой узел под мышкой, поддерживая его бедром, прихрамывая еще сильнее в этой толкотне.

– Эй, сюда, милочка! – крикнул грубый голос г-жи Бош.

Когда молодая женщина подошла к ней, в самый конец прохода, налево, дворничиха, изо всех сил стиравшая носки, заговорила отрывистыми фразами, не прекращая работы:

– Становитесь рядом, я приберегла вам местечко… О, я скоро кончу. Бош почти не грязнит своего белья… А вы тоже скоро справитесь, а? Узелок-то у вас совсем крошечный. Мы кончим все до двенадцати часов и пойдем завтракать… Я прежде сдавала белье прачке в улице Пуле, но она просто изводила его своим хлором и щетками. Тогда я решила стирать сама. Прямой барыш. Расход только на мыло… Ах, какие рубашки, вам бы их в щелок. Уж эти ребятишки, вечно в грязи.

Жервеза развязала узел и отбирала детские рубашки; на совет г-жи Бош взять ведро воды со щелоком она отвечала:

– О, нет, довольно горячей воды… Я уж знаю.

Она разобрала белье, отложив в сторону цветное. Затем влила в лоханку четыре ведра холодной воды из крана, находившегося за нею, погрузила туда кучу белья и, подоткнув юбку, вошла в ящик, стенки которого доходили ей до живота.

– Знаете, а? – повторила г-жа Бош. – Вы были прачкой дома, на родине, не правда ли, душечка?

Жервеза, засучив рукава, обнажив свои красивые руки блондинки, еще молодые, слегка розовые на локтях, принялась отмывать белье. Она разостлала рубашку на узкой доске, изъеденной и побелевшей от воды, намылила ее с одной стороны, повернула на другую и снова помылила. Прежде чем ответить, она схватила валек и принялась колотить, выкрикивая свои фразы, подчеркивая их резкими и мерными ударениями.

– Да, да, прачкой… С десяти лет… Двенадцать лет тому назад… Мы ходили на реку… Там пахло получше, чем здесь… Стоило посмотреть, уголок под деревьями… чистая текучая вода… Это в Плассане… Вы знаете Плассан?… Подле Марселя?

– Вот молодец! – воскликнула г-жа Бош, восхищаясь сильными ударами валька. – Вот так трезвон! Да она расплющит железо этими нежными ручками.

Разговор продолжался во весь голос. Иногда дворничихе приходилось нагибаться, чтобы расслышать. Все белое белье было выколочено, и основательно! Жервеза снова погрузила его в лохан, и стала вынимать штука за штукой, снова намыливая и отчищая щеткой. Одной рукой она придерживала белье на доске, а другой, вооруженной короткой щеткой, выдавливала из него грязную пену, падавшую длинными хлопьями. Тут, при легком шуме щетки, они подошли поближе друг к дружке, и разговор принял более интимный характер.