Женщин в лагере мало. И неудивительно, что в каждом классе у меня есть «воздыхатели».
Так же, как и у других учительниц. У математички, например, такие огромные серые русалочьи глаза, что не влюбиться в неё просто грех. И вот разносится слух: отвергнутый ею поклонник вскрыл себе вены… Она сразу попала в центр общего внимания. Мои «поклонники» сохраняют дистанцию, я чувствую их уважение.
Только один из них, восьмиклассник, где я была классным руководителем, начинает посвящать мне стихи, которые вручает не сам, а через Муртазина. Потом пойдут письма, одно особенно горестное: ему пора выходить на свободу, а ему «нисколь не хочется», здесь он может в школу ходить, меня увидеть: «возле тебя легче дышится»… Но порядок есть порядок… Больше я его никогда не увижу. А письма долго ещё будут лежать в моём архиве. Что, это тоже нарушение какого-то параграфа, ведь письма-то – неофициальный контакт?
Три-четыре письма восьмиклассника? Фамилию не помню.
Письма восьмиклассника
17 января 1956 года
Сколько раз, сидя за партой строго,
Я смотрел в глаза твои тогда,
Иль стоял, краснея, у порога,
Невпопад промолвив иногда.
Так я и ходил всё, не решаясь,
Правду всю сказать в её глаза,
Всё молчал, ходил, не приближаясь,
И не мог забыть её глаза.
Как же мне, друзья, ей объясниться,
Чтобы не обидеть, не спугнуть,
Как бы я желал ей весь отдаться,
Не мечтать и попусту не ждать.
И друзей нет, не с кем поделиться,
И никто не может то понять,
Раз лишь встретив, можно так влюбиться,
Поневоле будешь рассуждать.
На работе, в классе, дома –
Всюду вижу я глаза твои
И уеду не сказавши слова,
Не открывши муки все свои.
Я хочу, чтоб эти мои строки
Иногда напомнили они,
Как страдал, не открывая муки,
Я хочу, чтоб помнили о них.
30 января 1956 года
Здравствуйте, Валентина Михайловна!
Если можете, то простите за моё нахальство. Как видите, не хватило больше терпения. Так как не могу относиться хладнокровно к тому, что меня постоянно преследует и терзает. И напрасно вы так думаете, что в наше время не может быть таких людей, которые могут в своей любви порой доходить до безрассудства.
Я знаю, что у нас почти нет с вами ничего общего. Я просто дикарь и позволил зайти себе со своей впечатлительностью очень далеко. И я чувствую, что не выпутаюсь из тех пут, которыми связал сам себя: сначала – восхищение, когда вы читаете, потом дошло до того, что не могу ни одной минуты быть без вас. И мне кажется, что все знают, с чем я ношусь в своей бестолковой голове. Кажется, все меня презирают за мою беспомощность и эту проклятую стеснительность. У меня не хватает смелости сказать прямо, и тогда бы всё выяснилось сразу. Я сам себя ненавижу за свою трусость, никак не могу выйти из роли ученика, поэтому у меня никогда ничего не получается. В воскресенье я хотел остаться после беседы, но не мог выносить всех этих Шадриных и Бывальцевых, так же, как они не выносят меня. И всё получилось из-за пустяка.
Помните, раз Бывальцев не пошёл в школу. Вы у меня спросили, и я бухнул, что было действительно, что, мол Бывальцев не пошёл в школу просто из принципа. Что ему нужно что-то новенькое. Меня это задело. И вообще, я как-то старался за вас стоять. Они сначала подумали на Муртазина, но я сказал им, что это я. И с тех пор они как бы стараются избегать откровенного разговора. И вот, живя в таких отношениях, я не мог выносить фамильярную улыбочку, когда он сказал вам, что ему нужно с вами поговорить, и я с досады ушёл, чтобы не слыхать ничего и не видеть косых взглядов. После всего этого можете как угодно судить обо мне. Я высказал всё наболевшее, без этого я не могу. Ходить и постоянно думать об одном и не сказать – это не в моих силах.