– Ну, где мне, дуре, понять умника такого! Дура я, дура. Вот кто я… Что жила с тобой, прощала все… Умная-то баба давно бы тебя турнула…

Петр Матвеич понял, что дальше об этом говорить бесполезно. Вскипит – и только ее видали… Он заметил, как в доме напротив остановки шевелятся занавески. На них сейчас глядела явно не одна пара глаз. Петр Матвеич кашлянул и спросил:

– Юрка написал?

– Написал!

– А девки?

– Девки его интересуют! Юрка! Ты о детях-то думал когда? Только о своих шалавах и думал! Я Юрке все пропишу, какой отец у него герой…

– Напиши, напиши! Пусть пацана в карцер засадят. Да ты, поди, уж написала!

– А че же, молчать буду? Ты такое творишь, а я молчи!

– Че я творю?! Ну чего я творю? Это ты натворила. Я напился, а ты раздула все! И ниче, ничегошеньки у меня с ней нету. Нюрка! Дура ты, дура. Я пожалел ее, что опозорил… А ты дура такая!..

– Пожалел! Жалелка-то работает!

– Ну, тебе хоть кол на голове чеши! Я же тебе русским языком толкую. – Он все сбавлял тон. Все старался утишить ее. – Как там двор?! Соседи?

– Живут соседи! Кроме тебя, никто домов не побросал. Клавка стоит на своем огороде.

– Стоит?

– Стоит.

– А ты говорила, она меня высматривает!

– Ага, счас, тебя… Нужон ты ей. Я ходила к ней на огород. Оттуда вид хороший. Пригорок же! Лес, речку видать, полянку. Вот она и смотрит. А ты уж обрадовался. Думал, тебя она день и ночь выглядывает.

– Кто обрадовался? Я? Да ты сама это сочинила. А счас на меня сваливаешь!

– Все я тебе сочинила! Всю жизнь я тебе сочиняла! Надьку Басманову тоже тебе сочинила!

– Конечно, ты! А кто ж? Не летела бы сдуру, не дралася сломя голову, а никаких историй бы не было.

– Молчи! Историю я сочинила! А что вы с ней по ночам делаете?

– Спим, чего ж…

– Спите! Я знаю, кобелина косоглазая, что вы спите. Знаю, как вы спите.

– Я сроду косым не был!

– Не был, дак будешь!

Не успел он опомниться, как зазвездило у него в глазах. Она вцепилась ему в лицо и рвала щеки.

– Нюрка! Нюрка, что ты делаешь? Опомнись.

Вокруг них собирался народ, Мужики молчали, а бабы подначивали.

– Дай ему, Нюрка, дай. Ишь, распустились. Ни людей, ни Бога не боятся.

А она билась в его руках, с молчаливой яростью, пытаясь добраться до его лица и волос. Наконец изнемогла, устала. Отдышавшись на лавочке, встала.

– Подожди. Я еще до сучонки твоей доберусь, – спокойно пообещала она и, тряхнув юбку, прошла сквозь баб и пошла посредине дороги, тяжело переступая на каблуках.

Надежда встретила его с усмешечкой.

– Никак с возлюбленной беседовал?!

Он промолчал, а она, подавая ему полотенец, вздохнула:

– Как ваши законные-то беснуются!

Ночью он вышел во двор. Наступил август и ночи были темные и густые, как сажа. Звезды близкие. Он подошел к бочке и поплескал водою на саднившие щеки, потом сел на завалинку и закурил. Он был почти счастлив сегодня.

Надежда становилась все внимательнее к нему. Готовила дома, на печи, и, когда подавала ему вечерами, на ее лице светилось явное удовольствие. Петр Матвеич старался не замечать ее новых халатиков и кудряшек и заходил в дом потемну уже, устроиться на полу. Думать до утра о Нюрахе. Вот уж не знаешь, где найдешь, где потеряешь! Он ведь никогда в жизни не задумывался, любит ли, нет жену. Вроде и ни к чему это было. Живут, всегда рядом, все вместе. Не будь Надежды, он бы с ней жизнь прожил и не понял бы, как тяжело без нее. Прямо хуже смерти. Иной день двигался, как заведенный, без всякого своего сознания и вдруг остановится да подумает: «Зачем теперь все?! К чему работать, для кого?! И жить зачем?! Во как баба за живое берет. Родителей хоронил, а так не тосковал. О детях сердце болит, но не рвется. А тут просто жизни нет, и все тут!»