– Немножко есть. Знаешь, в каком месте?!

Петр Матвеич заметался по кухне в поисках брюк.

– Че забегал-то? Или тебе баба, что ли, совсем не нужна?! Меня же не обманешь.

– Надежка-Надежка! Ну, до чего ж вы глупые, бабы! – Он подошел к окну, взял папиросы. – Разве ж от отчаяния под мужика кидаются?

– А от чего под него кидаются? – тихо спросила она.

– От любви… Ну, отчего… для детей…

– Ой, заговорил. Ты сам талдычил: навыдумывали любви!..

Он молчал и курил у окна. Она тоже молчала, потом хрипло заметила:

– Что-то холодно.

Ее, видать, действительно колотило от страха и волнения. Петр Матвеич подался к печи, выгреб золу и быстро забросал топку дровами. Огонь занялся сразу, и печь загудела, весело озаряя кухонку. В этом зареве он видел ее, лежавшую на полу и глядевшую в потолок. Хоть и припухшее сейчас, ее молодое лицо не было печальным.

– Не тоскуй, Надежка, – робко утешил он ее, – все у тебя будет хорошо. Ты вона красавица. И руки у тебя справные, и все у тебя есть. Чего тебе кого попало подбирать. Найдется у тебя судьба.

– Найдется! – Надежда усмехнулась и сиротливо повернулась на бок, положив ладошки под щеки. – Тебя вон и то обольстить не могу. Чем я хуже твоей Нюрки? Я молодая. Одетая как надо. Она, как елка, – навзденет на себя этих юбок.

– Какая есть!

– Вот видишь? Тебе, какая есть! А я вот никакая не гожусь.

Петр Матвеич вздохнул, налил чайник, поставил его на плиту.

– Эх, Надежка-Надежка! Как ты рассуждаешь. А тут арифметика простая. На молодую моложе найдется, на красивую милее, на умную умнее. Сама понимаешь, а тут нужна одна – своя баба! Какую уж Бог тебе дал. Моя и все! – задумчиво повторил он себе и пошел к печи, открыл дверцу и смотрел на молодой яркий огонь, на снопы искр, разлетающихся по раскаленному зеву печи.

– И тебе найдется твой. Поди, уж находился, да ты, вона, гордая какая. А жизнь, она гордых не любит. Она их мнет, как кожу, чтобы помягчели. Так-то, дурочка… моя.

– Ниче я не гордая! Это так, для форсу. Не особенно мне и находилися. Серьезного-то никого не было.

– Будут еще, подожди.

– Сколь ждать-то? – вздохнула она. – Уже бабий век кончается!

– Еще и не начинался. Вот родишь, тогда и баба начнется в тебе…

Чайник вскипел быстро, и Петр Матвеич подал Надежде чашку свежего чаю.

– Вишь, как с тобой хорошо-то! – сказала она. – Чай в постель носишь. – Она не смотрела на него. Села и пила чай.

– Ох, и докатилася я, сама мужику в постель лезу. Правильно Нюрка твоя кричала, потаскушка я и есть.

– Э-эх, сиди молчи. – Петр Матвеич взмахнул рукою. – Ты их и не видала, потаскушек-то. Да у нас их и нету в деревне…

– А ты видал…

Он промолчал и закрыл трубу печи.

– Ну, будет, иди спать. Все у тебя хорошо будет. Выйдешь замуж за своего мужика. Нарожаешь ему еще кучу. Вот здеся пеленки висеть будут. А счас иди, а то на раздаче спать будешь.

– Твоя Нюрка даст поспать! – усмехнулась Надежда.

– Ничего, она больше не придет. Я ее знаю. Она теперь пар спустила… Пока будет новый копить.

– Спасибо, утешил!

Надежда встала, потянулась, без смущения и все тем же деланно-наигранным тоном сказала:

– Не надо мне другого мужика. Мне, Петр Матвеич, ты нужен…

Петр Матвеич отвернулся к окну и закашлялся.

– О, дуры бабы!

На другой день после работы Петр Матвеич подался на другой конец села смотреть Казимирову завалюшку. Он шел огородами по ручью, чтобы не встретить баб либо саму Нюраху. У своего огорода приостановился. Огурцы еще были открыты. Капуста круглилась крепенькими бочками. Будет что солить на зиму. Только картошка вот редко посажена. Интересно, пробовала ли нет Нюраха картошку? Раньше на Ильин день они подкапывали картошку на пробу. Варили котелок и с первыми огурчиками ужинали… Хоть глазком глянуть сейчас на котелок, да какие огурцы у Нюрахи уродились. Он постоял, как мальчишка, выглядывая в щели забора, и пошел далее. Казимирова хатка стояла на отшибе как-то особнячком, выкривляя правильность полукруга улицы. Он был татарин, этот Казимир, и все любил делать поперек. Детей у него не было, баба умерла сразу вслед за ним. Она любила вино и попила-погуляла с полгода после него. Так пьяная и померла. Хоронили с миру по нитке. Вот здесь и лежала. На дворе под сентябрьским смиренным солнышком. Тихая лежала, с детским испуганно-изумленным лицом…