».

Тогда, как надо было нарисовать художнику Явление? Другой бы поступил просто: фигуру на заднем плане освятил ярким сиянием золотисто-белого, исходящего с небес столпа света, что выдвинуло бы ее на передний план. Тогда стал бы понятен испуг и изумление купающихся, и поза их предводителя с протянутыми руками. Однако автор снизил явление до уровня бытовизма, – проходящего путника.

Иванов захотел обойтись без чудесного, отталкиваясь не от Евангелий, где Иисус творит чудеса с частотой фокусника на сцене, а видя в нем «простого» Человека, значение которого понять может далеко не каждый. Оттого часть людей повернуты к Нему спиной. Так и будет у них по жизни, даже если они, по требованию Иоанна Крестителя, согласятся признать в прибывшем Мессию.

Да, среди христиан (даже настоящих, а не язычествующих во Христе) есть и те, и другие. Это было понятно не только живописцу Иванову. Потом кто только не пытался осмыслить тему «богочеловека» – от Ге до Нестерова, от Достоевского до Мережковского.

Иванов решил обойтись без чуда и чудес, и проиграл. Религия не может без первого, а фарисейство – без второго, как компот без сухофруктов.

Иванов, получается, потерпел неудачу? Нет, его картина признана шедевром и стала классикой. Значит, победил?

Но ведь сказано же – засушил. И все опять по кругу… Как в жизни.

Религия в литературном процессе

Функция литературы – додумывать реальность, а религии? Домысливать?

В конце XIX века в России родилось течение обновленцев, ставивших себе целью реформировать христианство. Они попытались синтезировать религию и литературу. Наряду с Владимиром Соловьевым, этой работе отдались писатели Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. Однако у этой пары ничего не получилось. Гора родила мышь. Супруги не оставили после себя детей, и это почти символично.

Почему Мережковскому не дались его усилия, несмотря на интересные романы и критические статьи, из которых черпали соображения немало интеллектуалов досоветской поры? Может потому, что религия на деле «не про то»? Не про совершенствование личности человека и общества, как мечталось Мережковским, Бердяеву и другим обновленцам? Но как же так, ведь все религии утверждают о своем воспитательном значении. И это правда. Как правдой является и то, что при ближайшем рассмотрении выясняется, что речь идет о процессе воцерковления, то есть принятия определенной идеологической доктрины. И получается, что церковь – земной инструмент, к тому же исторически преходящий. Но в земных условиях оно дает церкви огромное преимущество – поддержку государства в своей экспансии и обогащении. Цель заменяется средством и стяжатели (иосифляне и паписты) побеждают нестяжателей (Нил Сорский на Руси и ордена нищенствующих в католицизме). Литература на процесс обмирщения и политическую идеологичность церкви отвечала присущим ей способом – раблезианским «Пантагрюэлем», вольтеровской «Орлеанской девственницей», антицерковной «Легендой об инквизиторе», атеистическими повестями Тендрякова…

Откуда столь острая реакция? Только ли потому, что служители церкви оказались падки на материальные блага, удивительным образом забывая о своих проповедях про мирскую тщету на фоне вечности души и радостей загробной жизни? Нет, конечно. Воцерковление есть способ примирения со скудным пониманием жизни, ибо данный кусочек бытия объявляет единственно верным и достойным осознания. Его отражением стало атеистическое «единственно верное» учение марксизма-ленинизма в форме государственной идеологии. Бытие же каждый раз оказывалось много шире любой конфессиональной идеологии – хоть церковной, хоть светской.